Шломо Вульф - Убежище Страница 3

"Давай передохнем, Таня. Господи, какая же ты мокрая. У тебя капли висят на носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще больше пойдут капли на твоем теле..." "Феликс, мы едва знакомы, а ты о... теле. С ума сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила, как я на тебя смотрю все эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все смотрят от нечего делать. Это не повод так фамильярно со мной говорить, - пыталась я себя разозлить. -- Я не думаю, что ты со своей Эллочкой с первого же разговора начал о каплях на теле." "Да какая она моя! Так, наши отцы вместе служили когда-то. Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А о каплях на теле? - не слезала я с взволновавшей меня фразы. - Это что, серьезные намерения? Сказал бы для начала хотя бы, что ко мне неравнодушен, если слабо сказать, что ты меня любишь." "А ты бы хотела именно признания?" "Конечно. То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя... хочу? А что в этом противоестественного." "Люблю подразумевает хочу. Но не наоборот."

Он стал меня тут же на тропинке целовать. Меня достаточно до этого целовали, я вообще была уже далеко не девочка из седьмого "а", которая впервые прочитала в ужасе "Милого друга", но так меня ласкали впервые. В этом было что-то ненаше, но много лучше нашего... Скорее всего, кто-то из обычных русских парней умел целоваться и лучше, но я давно была тайно влюблена в этого "одессита", а потому меня так интриговала именно еврейская любовь. И я просто настроилась на то, что сейчас начнется нечто необычное.

***

Я не могла, да и не хотела это объяснить Тамарке, единственной подруге, когда вернулась из колхоза, переоделась в человеческое и после первой же лекции была демонстративно, перед всеми, выведена под руку Феликсом из аудитории. Я только радовалась испепеляющим взглядам девушек из его компании во главе с суперэллегантной Эллочкой.

У Тамары была манера говорить громким шепотом, выпучив для убедительности глаза: "Танька, ну чему ты так рада? Кто ты и кто он? Да ты просто посмотри вокруг себя."

Ничего хорошего не было в декорации к этой сцене. Смотреть вокруг было, честно говоря, просто тошно. Коммунальная кухня с нелепым сужением к единственному окну во двор-колодец. За окном проглядыет помойка. Из кухни открыта дверь в нашу комнату. А там потертая, как мамина плюшевая кофта, мебель. И сама мама спит в своем продавленном кресле, приоткрыв рот и похрапывая, закинув голову назад-набок. Страшноватая картина, которую я потом без конца наблюдала в аэропортах при задержках рейсов, а дома это было уже привычным -- моя мама не доползла до своей кровати с панцирной сеткой, присела и тут же отрубилась после вечерней смены. Так и будет спать одетая, с открытым ртом -- завтра ей заступать в первую смену, вставать в полшестого, не до приличий... Она у меня в огромном дежурном гастрономе у Балтийского вокзала продает мороженную рыбу с лотка в неотапливаемом тамбуре. Даже летом у нее красные замерзшие, словно обваренные руки.

"Феликс, - горячо шептала мне Тамарка под аккомпанимент этого похрапывания, - человек совершенно другого круга. Мы кто? Пролетариат, навечно победивший сам себя на баррикадах революции. А он -- чуть не генеральский сынок. Совсем другая порода. Они нас никогда не поймут. Тем более он еврей! Это же такая чванная нация. Знаешь, как они называют русских в своем кругу? Фонька-хроп! Представляешь? Даже не Ванька, а Фонька... Ты для него и его мамаши -- так, а-шиксе!.." "Тома, мы студенты одного вуза. Нас учат одни и те же лучшие в мире профессора." "Ну, хоть за это спасибо советской власти." "Знаешь, оказывается, он вовсе не одессит. Он меня пригласил к себе на лето в Севастополь!..." "Так он уже приглашал к себе Маринку с Машфака, ну ты ее знаешь..." "Ну и что? И он у меня не первый." "Да не в этом дело! Мариша та-а-акое рассказывала о Дашковских... Дом на берегу моря, вот такой виноград прямо над головой свисает, у папаши "волга"-пикап." "А он говорит, что папа его никакой не генерал и вообще давно в отставке." "Конечно. К тому же он сейчас и не академик какой, чтобы так жить. И мама его не знатная доярка. Зарплата у нее такая же, как у твоей мамы. Она у него тоже торгует, только в буфете при лучшей гостинице. И у отца его зарплата, как и у моего родимого на его высокой инженерской должности. Так мой досмерти рад, что на более-менее приличный велосипед накопил. Просто старший Дашковский - ревизор всех ресторанов Южного берега. Поэтому у твоей мамы проблема купить лишние чулки, а у его -- очередное золотое кольцо с рубином. Соображай! Я бы еще поняла, если бы тут расчет с твоей стороны, но любовь?.." "Но и он любит меня..." "Не смеши меня. Отпрыски таких семей вообще любить не способны. Он на тебе никогда не женится. Ради прописки он бы лучше на Эллочке или на ей подобной, из своего круга и своей нации... А тебя, подруга, твой Феликс поматросит и бросит."

***

И бросил, как вы увидите дальше. Зато как поматросил!.. В конце концов, чтобы было что вспомнить в старости, надо иметь в жизни хоть безрезультатную, но яркую любовь.

Феликс не жил в общежитии, как другие иногородние. Он снимал комнату у Нарвских ворот, где я провела лучшие дни той зимы после колхоза. Как-то мы с ним прямо на коньках вернулись с катка на стадионе рядом, вскарабкались с грохотом и хохотом на второй этаж, а там оказалось, что он забыл дома ключи. Соседи же, сволочи, принципиально дверь не открывали. "Побудь здесь, сказал, наконец, мой любимый. -- Сейчас я открою..." Боже, как страшно было смотреть, как он, в коньках! карабкается по водосточной трубе к нашему окну, достает из-за пазухи заготовленный обломок кирпича, выбивает им стекло в форточке, сует в нее свою куртку и с трудом, мучительно медленно, вваливается внутрь. Мы намеренно прогрохотали коньками по паркету общего коридора, заперлись в своей комнате и стали лихорадочно раздевать друг друга, пока не остались в одних коньках, которые без конца пугали нас, звеня по железной старинной кровати с блестящими шарами. Кровать была поразительно мягкая, уютная, колени тонули в пухе, когда я осваивала позу сверху, да еще в коньках. Он крепко держал меня за грудь, передавая через нее импульс нашим движениям.

"Ты на них словно на музыкальном инструменте играешь. Маэстро ты мой..." "На таком инструменте только мертвый откажется поиграть, - зарывался он в меня лицом. -- Я тебя и заметил в первый раз только из-за твоего бюста. Глаз не оторвать, когда ты даже одетая просто идешь по коридору или по аудитории. Черт побери, думаю, вот бы ее с такой грудью в купальнике увидеть! А потом представил, что ведь кто-то же на них и без купальника смотрит. И не только смотрит, но проверяет на упругость. Вот бы мне так!.." "И как проверка?" -- победно спрашивала я. "Тебе лишь бы смеяться." "Просто ты так потешно вздрагиваешь когда я касаюсь твоих ног коньками."

"А не кажется ли вам, Смирнова, что сношение в коньках вообще извращение? -- поправлял он воображаемое пенсне. -- Как это вяжется с моральным кодексом строителя коммунизма?" "Нам, Смирновой, кажется, что в моральный кодекс надо внести поправку: сношение без умеренного извращения, как манная каша без соли, Феликс Эдмундович." "Ильич." "Кто это тут Ильич?" "Я Феликс Ильич." "Прошу прощения, Владимир Ильич, но вы вашими дурацкими коньками сейчас своей революционной подруге что-нибудь интимное поцарапаете..." "Отлично, завтра поедем на дядину дачу и будем любить друг друга в лыжах."

***

Этот последний учебный год прошел, как лихорадочный сон. Маме пришлось соврать, что я исчезаю на ночь на приработок. Деньги "для отчетности" давал Феликс. "Тебе не кажется, что ты спишь с продажной женщиной?" - спрашивала я, принимая очередную купюру. "Отнюдь. Все для конспирации." "А может раскрыться маме? Сделай мне предложение -- и все станет легальным." "Я же сказал -- мы поженимся только после того, как я представлю тебя своим родителям." "А моя мама не в счет?" "Ну, по-моему, твоя мама меня не очень жалует." "Она тебя просто боится, как огня. Ты ей напоминаешь начальство, а она пасует перед каждой шишкой." "Тем более надо тебя познакомить с моими стариками. Вот уж кто никакого начальства не боится."

Запомнился поезд. Я вообще почти не выезжала из Ленинграда, а если и ездила к дяде в Балагое, то в общем вагоне. А тут, надо же, купейный! Зеркала, занавесочки и публика приличная. На меня смотрят, как на иностранку...

Мы стояли с Феликсом у окна в коридоре, считая налетающие мраком и грохотом туннели, между которыми за окном были бледноголубые бухты и серые корабли, голые желтые холмы и довольно примитивные постройки на них. Наконец, поезд затормозил у бесконечного перрона, и я увидела импозантного мощного мужчину, похожего на Феликса, и невысокую полную брюнетку рядом. Она смотрела только на меня. И в ее глазах была такая боль, что мне немедленно захотелось взять свой чемодан и подняться обратно в тамбур.

Но Илья Арнольдович (надо же!), напротив, смотрел на "девушку Феликса" с каким-то безнадежным обожанием. Боюсь, что я ему кого-то напоминала, ту, что была до вот этой Софьи Казимировны (как нарочно!). Белая "волга"-пикап на площади у вокзала тоже меня почему-то невзлюбила: ни за что не хотела заводиться. Дашковский-старший полез под капот, рискуя замарать нарядный костюм, в котором он походил на капитана дальнего плавания, а мы с Феликсом решили подняться на гору. Здесь было тихо, пахло горячей полынью и излучал солнечный жар танк, первым ворвавшийся в освобожденный Севастополь. За этим танком мы, конечно, стали целоваться, пока до нас не донеслись сигналы снизу.