В Нарежный - Турецкий суд Страница 3

"Государь! по письму твоему все исполнено в надлежащей исправности!" "Что такое?" - "Пятьдесят тысяч цехинов из кладовой твоей перенесены в гостиницу Золотых ушей и сто мамелюков с чаушами стали на страже". - Кто опишет мое поражение? Пятьдесят тысяч цехинов! о Магомет! Ты знаешь, был ли у меня хоть один обрезанный? Тут уже не страшны были для меня никакие угрозы Ассановы.

"Злодей! - вскричал я, - зачем похитил ты мое сокровище?" - "Сей час узнаешь", - отвечал он, и - по данному знаку - предстала проклятая язычница.- - "Наина! - ска-- зал он, - добродушный муфтий наш, помня дружбу старого набаба и видя беспомощность твоего состояния, дарит тебе пятьдесят тысяч цехинов, которые уже и хранятся в покое твоем в гостинице, под охранением моих мамелюков. Туда теперь рабы мои проводят, завтра можешь отправиться s свое отечество, и мамелюки имеют приказание сопровождать тебя до самых пределов твоей родины". - Вместо ответа лицемерная язычница бросилась к ногам сего изувера и, обнимая колена, сказала со слезами: "Ассан! по смерти моего любезного у меня нет уже ни родины, ни даже отечества. Будь отцом моим, великодушный повелитель, прими меня под кров свой!" - "Встань, дочь моя, - сказал коварный льстец, - и позволь на челе своем напечатлеть поцелуй родительский! Ты будешь жить в одних покоях с дочерьми моими, а цехины, подаренные великодушным муфтием, будут твоим приданым, и как скоро найду я тебе супруга достойного, то присоединю к ним столько ж от казны моей". - Ее увели и удалились. - Слова Ассановы и его поступки терзали мое сердце, а терзаемое сердце муфтия, по закону как великого, так и всех двухсот тысяч меньших [Мусульмане столько насчитывают. (Примеч. Нарежного.)], не знает пределов бешенства и мщения. Помолчав несколько, он сказал: "Муфтий! положим, что пятьдесят тысяч твоих цехинов достаточны облегчить горесть рыдающей Наины; но кровь сына набабова и его сопутников осталась не заплаченною, правосудие не вполне удовлетворено. Согласись на все добровольно, чего еще от тебя потребую; впрочем - .всякое сопротивление тщетно. Притом знай, что только я и несколько немых невольников будем свидетелями не важного происшествия". Он опять захлопал в ладоши, - чтоб на ту пору руки его окаменели, - и человек с пятнадцать невольников явились, и - с фалакою [Фалака - есть деревянное орудие, в которое вправляют ноги преступника для наказаний его по подошвам или палками, или воловьими жилами. (Примеч. Нарежного.)]. "Алла! Алла! - вскричал я, - что это значит?" - "Муфтий! - отвечал паша, если б ты был простой имам, то я велел бы среди большой народной площади посадить тебя на кол; но как сан твой требует снисхождения, то..." - он дал знак, и вмиг наскочили на меня человек с десять; разом сбили с ног и начали их вправлять в фалаку. Меж тем как они трудились над сим богомерзким делом, Ассан с важностию ангела бездны говорил: "Что делать, почтенный муфтий, и обращать к правоверию надобно умеючи. Терпение есть святая добродетель. Я смягчаю мое правосудие. Следовало бы за трех, тобою умерщвленных, забить тебя до смерти, по по твоим летам, думаю, достаточно будет и ста пятидесяш ударов, чтоб всегда помнить этот случай. Начинайте, во имя великого Аллы!" (На лице Ибрагима видна легкая усмешка.) "Не издевайся, светлейший паша, над моим мучением; оно было чрезмерно. Ты, потомок и всегдашний родственник великих визирей, а теперь и самого державного повелителя, никогда, может быть, не чувствовал ни одного удара по подошвам воловьею жилою. Представь же шестидесятилетнего старца, наподобие змеи извивающегося в объятиях мучителей. Я вопиял не тише, как праведный Авель под ударами злобного Каина; а свирепый Ассан читал молитву из Алькорана и по четкам считал удары. Когда мера исполнилась, меня освободили, и Ассан имел жестокость около получаса читать мне наставления и утешаться моими стонами. На его носилках отнесли меня домой, где я ровно две недели и два дня пролежал в постеле, не могши ступить на ноги. В сем-то горестном положении отправил я жалобу к великому султану и твердо уверен, что он, яко государь благочестивый и правосудный, что особенно доказывается тем, что он избрал посредником Ибрагима, мужа...

Ибрагим. Вижу, что ты ужо кончил. - Санджяк Али!

о чем ты от имени народа и воинства приносил жалобу сулчапу? Клянись в истине доноса и говори.

Aли. Я человек военный и клясться во лжи ни за что не стану, по не могу и говорить так красноречиво, как праведный муфтий. Итак, скажу просто: клянусь и своею и пророковою бородами, что я - ничего не знаю!

Ибрагим. Как так? Кто же подписывал жалобу?

Али. - Я - без сомнения! Но согласись, светлейший паша, что большая разница сражаться джеритами [Джерит - круглая, в полтора аршина длины, палка, служащая для воинов вместо метательного копья во время их учения.] на гипподроме [Место в Константинополе, где происходит учение.] или копьем между неприятелями. Дело иное подписать бумагу, а иное - знать, в чем состоит она. Я прожил на свете лет с пятьдесят, был на пятидесяти сражениях и сшибках; не одна голова без чалмы, колпака и шапки валялась по земле от меча моего; но ни один лоскуток бумаги не пожалуется в обиде, ибо я никогда и ничего не писал, да и писать - согласно с мнением всех санджаков в свете - считаю не делом воина.

Ибрагим. Что же я донесу султану?

Али. Что изволишь. Скажи его величеству, что если для чести имени его нужно сразиться с целым арабским отрядом, санджак Али готов; но прочесть хотя одну строчку, а тем более написать, - да сохранит меня Алла и в сей жизни и в будущей!

Ибрагим. Итак, ты ничего не знаешь о подписанной тобою бумаге в обвинении паши Ассана?

Али. Хоть сей час сюда фалаку, ничего не знаю. Меня просили подписать ее: вот этот маронит, этот грек, этот армянин и этот жид. Каждый из них дал мне за труд по сту цехинов, и - я подписал. Для меня подписать свое имя тяжелее, чем с двадцати арабов или эфиоплян снять головы.

Ибрагим. Вы что скажете, дерзкие клеветники?

Маронит. Меня соблазнил грек.

Грек. Меня армянин.

Армянин. Меня жид.

Ибрагим. А тебя кто?

Жид. Вельзевул [Один из начальников бесовских, подвластных сатане. Они имеют свои уделы, каждый по чину. (Примечания Надежного.)].

Ибрагим. Порядок! у последнего нечего уже и спрашивать. Ассап-паша! что скажешь ты на обвинение муфтпево, ибо другие отступаются от своих доносов?

Ассан. Что я очень сожалею, для чего не взял у него для неутешной Наины ста тысяч цехи нов и не велел дать ему пятисот ударов по подошвам.

Муфтии, О мучитель! о беззаконии к! Муфтия забить палками до смерти!

Ибрагим. Теперь мне остается спросить у тебя, глава священных сантонов. Прнближься сюда, произнеси клятву в истине слов твоих и говори.

Глава сантонов (прыгая и коверкаясь, к нему приближается). Ибрагим-паша! коль скоро надобно сказать правду, то и я скажу, что ты весьма неразумен, или попросту: очень глуп! - Тебе дана власть удавить Ассанапашу, муфтия, санджака Али, и - буде изволишь - то и меня. Разделивши пожитки всех на три части, ты послал бы одну своему тестю султану, другую визирю, а третью взял себе. Вместо того ты здесь болтаешь и слушаешь бредни.

Ибрагим. Давно ли ты сошел с ума?

Глава сантонов. Как скоро начал познавать людей! Самый глупейший из них - есть самый счастливейший.

Впрочем, я жаловался султану на Ассана-пашу по просьбе муфтия, да и Ассан-паша надоел мне. Нет ни одного дня, в который бы не доходили до меня жалобы от подвластных мне сантонов. Одному приказал он выбрить полбороды за самый отважный скачок, в присутствии его сделанный; другому навесил на руки гири, дабы нельзя было кому-либо из мимо идущих дать доброго толчка, по праву всех сантонов на свете. Несмотря на такие со стороны Ассана озлобления, я не могу не любить его, ибо и он, между нами сказано, есть потаенный сантон. Хотя, правда, сам он не пляшет и не кривляется, зато охотно смотрит, как другие и пляшут и кривляются. У него во дворце целая стая французских сантонов и сантонок.

Они, раза два или три в неделе, представляют такие зрелища, что и самому опытному сантопу не удалось бы и вполовину произвесть такого чуда. Всего более в этих неверных нравится мне то, что они, даже и женщины, стыдливость и благочиние считают за ужасный норок, от которого сколько возможно надобно воздерживаться.

Ибрагим (по довольном молчании). Соображая все виденное и слышанное, надеюсь произнесть суд правдивый. Всезрящий Алла! Да обрушится гром твой на темя мое, если какое-либо пристрастие поколеблет сердце мое!

Всяк, дерзающий восставать на безопасность гражданства и нарушать покой верховной власти, - повинен смерти.

(Дает знак; чиновник подносит к нему драгоценный ящик и раскрывает.) Ассан-паша! В сем ковчеге две драгоценности, из которых одну должен я, по воле всепресветлейшего моего государя, вручить тебе, а другую твоему обвинителю. Итак, Ассан, прими из рук моих эту драгоценную цепь, доказывающую, что власть твоя над Египтом продолжается, и да продлится, доколе угодно небу и султану. (Надевает на него цепь и обнимает.) Муфтий! этот бархатный пакет заключает в себе и для твоей шеи достойное украшение - шелковую веревку. Воспользуйся с достодолжным благоговением этим даром и через час пришли ко мне свою голову для отсылки к его султанову величеству.