Олег Ермаков - Чаепитие в преддверии Страница 3

- Но сейчас ночь, - сказал я.

- Это не имеет никакого значения, - ответил чиновник. - А то, что вы увидите, достойно внимания. Я молчал.

- Ведь, знаете, как бывает. Бывает так, что путешествие оборачивается славой. Вот, например, однажды белый Изгнанник отправился на экскурсию и имел потрясающий успех, когда вернулся и поведал обо всем, что увидел.

На диване кашлянули.

- Ну так что же вы молчите?

Я сказал, что у меня мало денег.

- Деньги вам и не нужны.

- Экскурсия бесплатная? - насторожился я.

- Нет-нет, расплатитесь потом. Когда у вас будет много денег... Очень много денег. Итак?.. - Чиновник со свечой в руке слегка подался вперед, глядя на меня.

- Могу я позвонить? - спросил я.

- Увы, телефон не работает, - ответил чиновник.

И не успел он договорить, как телефон затрезвонил.

2

Да, портфеля нигде не было. Ни в прихожей, ни в шкафу, ни под столом. Григорьев заглянул в ванную. Там была жена. Перед зеркалом она красила губы. Хотя и без помады они были достаточно соблазнительными, даже слишком.

- Ты не видела портфель? - спросил Григорьев.

Жена взглянула на него из зеркала.

- Куда-то подевался, - пробормотал Григорьев, глядя на отражение жены. В зеркале ее смуглое лицо казалось не столь моложавым, и один глаз был больше, а другой хитрее. Отражение жены беззвучно пошевелило накрашенными губами, рука поправила выбеленную перекисью прядь. Отражение воссоединилось с женою, и воссоединенная жена вышла из ванной. Она была хороша и выглядела, конечно, моложе своих лет, моложе своего мужа. Она положила в сумочку помаду, протянула руку к пальто. Григорьев опередил ее, снял с вешалки бордовое пальто, распахнул его.

- Там что, сто тысяч было? - наконец подала голос она, всовывая руки в рукава.

- Да просто жалко, - вздохнул Григорьев. - Хороший портфель. Ну и тетради.

О рукописи он промолчал, хотя это был единственный экземпляр, черновик.

Жена порылась в сумочке. И закрыв ее, сухо щелкнула застежкой. Взглянула на мужа... Повернулась и, ничего не сказав, вышла.

Сухо щелкнула и выпорхнула, черноглазая, хищная, изящная.

Григорьев вздохнул.

Иногда ему хотелось сдавить ее с такой чудовищной силой, чтобы услышать хруст.

Сегодня у Григорьева был выходной, точнее методический день, то есть день самоподготовки, сидения в библиотеке... Какая еще библиотека, если за окном так сумрачно, серо, слякотно, холодно. И туфли не просохли. Григорьев собирался весь день сидеть дома. Но жена ушла, и он еще раз обшарил все углы в квартире и, не найдя портфеля, подумал, что скорее всего забыл его в школе... и похолодел: кто-нибудь может залезть!

Наспех побрившись, Григорьев вышел из дому.

Девятиэтажные и пятиэтажные одинаковые дома стояли в весеннем тумане серыми призрачными замками-казармами. Чернели редкие чахлые голые деревца. Поджарый вислоухий пес рылся в картонной размокшей коробке с отбросами, которую выкинул с балкона какой-то лентяй.

Снег почти повсюду стаял, лишь кое-где виднелись почерневшие плешины сгинувшей зимы.

Григорьев жил на окраине, в новом заунывном районе, а работал в центре города.

Лавируя среди обширнейших луж и с отвращением чувствуя, как ледяная вода уже просачивается сквозь швы потертых штиблет, Григорьев прошел к трамвайной остановке. Трамвая, как обычно, долго не было, и Григорьев смог всласть настрадаться, воображая, как ученики суют свои сопливые прыщеватые носы в его портфель и, достав исчерканные листы, глумливо улыбаются, читают, пускают по рукам... Григорьев уже готов был отправиться пешком, но в туманной дали показался трамвай. И еще сорок минут Григорьев ехал в трамвае, ругая себя за оплошность и стараясь вспомнить, где именно он оставил портфель. Если в кабинете истории - портфель окажется в руках учеников. Но, может быть, в учительской. Не лучше. Среди коллег есть любопытные особы. А учитель литературы Лев Лебедев так и подскочит, узнав, что Григорьев стихи сочиняет.

Григорьев поморщился, живо представив белесое толстое насмешливое лицо Льва Лебедева.

Как можно было забыть.

Трамвай остановился. И еще десять минут Григорьев шел до школы, коря себя за привычку писать по вечерам в опустевшем классе. Но только здесь ему и писалось, ни дома, ни в деревне - а в опустевшей школе, огромной, потрясающе тихой, торжественной, как зачарованный Летучий голландец или опустошенный неведомыми событиями дворец.

Григорьев вошел в школу, готовясь к худшему. И сразу увидел Льва Лебедева: маленький толстенький учитель литературы шел по коридору навстречу Григорьеву. Григорьев напряг пресс, как будто приближавшийся Лев Лебедев мог ударить кулаком в живот.

Мужчины поздоровались и разошлись. Белесое лицо Льва Лебедева излучало ехидства не более чем обычно. Григорьев поднялся на третий этаж. В учительской портфеля не было. Григорьев дождался окончания урока и заглянул в кабинет истории. Варвара Павловна, тучная болезненная простая женщина, пожаловалась ему на дерзких и ленивых балбесов, посетовала на погоду, из-за которой у нее все время раскалывается голова и по ночам снятся зловещие сны: про лошадей и про то, как она рыбу чистит, - а лошади и рыба у нее к болезни. Григорьев попрощался с Варварой Павловной и вышел в коридор. Портфеля в кабинете не оказалось. Спустившись на первый этаж, он решил на всякий случай спросить у технички. Техничка ответила отрицательно,

Итак, портфель он забыл, наверное, не в школе, а... где? В трамвае. В трамвае? Оставался только трамвай. Больше он никуда не заходил вчера вечером. После школы поехал на трамвае домой. Сидел, глядя в окно на туманные огни города. Объявили его остановку. Встал и вышел, забыв портфель на сиденье. Скорее всего так и было. Ну, так или иначе, а портфель пропал. И что же? Он многое помнит и постарается восстановить рукопись, хотя это будет мучительно: вновь изрыгать огонь и хлад... Перед детьми придется извиниться за пропавшие тетради. А учебник - надо сейчас пойти и купить новый. Учитель еще раз бросил взгляд в ту сторону, откуда должен был появиться трамвай, и пошел. Вообще он любил ходить, особенно в центре, где город стар и выразителен. Но в такую погоду, конечно, лучше пользоваться транспортом. А еще лучше лежать, напившись горячего чаю, на диване с какой-нибудь килограммовой иллюстрированной энциклопедией.

В магазине "Кругозор" учебника не оказалось. Ему посоветовали пойти в "Знание", специализированный книжный магазин. Учитель побрел по хмурым мокрым почерневшим улицам.

Какая тоска этот март. Как мрачен мартовский город. Окна, деревья, лица - все жаждет солнца. Люди, как коровы, мечтают о зелени. Уныло капает с ветвей. В сыром воздухе запах бензина. Сырость, бледность. Март безобразен, как беременная женщина. Слава богу, что на свете есть квартиры с энциклопедиями и батареями центрального отопления. Это спасение от мартовской тоски.

Учитель приостановился напротив дома с каменным первым этажом и деревянным вторым. Он пошарил по карманам и выгреб все деньги, пересчитал... Перейдя дорогу, учитель спустился по каменным ступеням и отворил дверь. Ведь с утра - ни маковой росинки.

Григорьев вошел в чайный погреб. Здесь он решил позавтракать.

Когда-то погреб был пивным и его наполняли хмель и дым, грохот бокалов и многоголосие, но разразилась война с пьянством, и хмельное подполье было преобразовано в чайную, с тех пор здесь воцарились свежесть и тишина. На грубых массивных деревянных столах лежали красиво вышитые салфетки, стояли глиняные вазы с сухими цветами. В углу пузатился, победно сверкая, гигантский самовар.

Учителю здесь нравилось. Нравилось, что стены обшиты деревом и на них горят светильники, и что столы такие подлинные, тяжелые, грубые, и скамьи неподъемные. А главное - тихо.

Григорьев купил стакан горячего чая, сахар и два бутерброда с сыром у сонной миловидной женщины в кружевном белом переднике и прошел в безлюдный зал. И это ему тоже нравилось: то, что можно скрыться с глаз продавца.

Учитель устроился в дальнем от входа углу и приступил к позднему завтраку. Чай, разумеется, оставлял желать лучшего. Мягко говоря. А попросту был скверным.

Но в городе не было такого места, где давали бы настоящий чай. Да и не только в этом городе. Всюду воруют, насыпают в кипяток соды, чтобы жалкая щепотка заварки пустила густой цвет. В России, самоварной стране, всюду паршивый чай. И поэтому по ее городам и весям любителю чая лучше путешествовать со своим кипятильником, стаканом и пачкой чая. Нигде - ни в гостиницах, ни в поездах, ни в ресторанах - ни разу не подали Григорьеву просто честно заваренный чай.

...Впрочем, однажды... Рука со стаканом застыла. Да не могло такого быть. Григорьев поднял стакан, отпил. Померещилось. В казенной России всюду скверный чай. Только дома настоящий. Дом - это дом. А все остальное пространство не дом, чужое, казенное, враждебное, там вечно все не так, все наперекосяк, и не было и не будет уюта, тепла, чистоты и честного духовитого чая.