Николай Наседкин - Жизнь собачья Страница 3

— Принтер, Принтер! Привет, пёс!

Услыхав свою импортно-компьютерную кличку, Принтер взвизгнул, бросился ко мне, ударил грязными лапами в грудь. Хорошо, что я так и вышел — в спецодежде.

— Принтер, глупый ты пёс! А где же твоя хозяйка?

Собака, стоя на задних лапах, ныряла и ныряла мокрым носом под мои ладони, взвизгивала и прискуливала под ласками. Ну, конечно, этот взрослый щен потерялся. И где же его роскошный ошейник с серебряными бляхами?

— Ну, пойдём, пойдём, я тебя найду. Может, хозяйка твоя наградит меня чем-нибудь… интересненьким.

При потаённой мысли об этом «интересненьком» сердце моё томительно шевельнулось. Да и — чего скрывать! — не только сердце.

Лицо Полины Яковлевны при виде меня вспыхнуло, порозовело. Это приятно, чёрт побери! Но тут же, увидав родного пса, она мгновенно вывернула улыбку в странную гримасу.

— Вот, — бодро возвестил я, — доставил вашу пропажу. Вознаграждение гарантируется?

— Спасибо, — без особого энтузиазма промямлила Полина Яковлевна. — Да вы проходите, проходите, чай будем пить.

— Увы, — выставил я аргументом грязные вёдра, — сейчас не могу: хочу сегодня покончить с ремонтом.

— Что ж… А может, — завтра? Приходите завтра вечером. Мы ж фильм так и не посмотрели…

Полина Яковлевна, придерживая розовые створки халата на груди так, словно готова была вот-вот их распахнуть, длинно, из-под накрашенных ресниц, глянула в меня.

— С удовольствием! — искренне воскликнул я. Мне желалось поглядеть с Полиной Яковлевной томительную бесстыдную фильмушечку. Очень желалось.

— Ну, заходи, дармоед, — прираспахнула дверь перед кротко сидящим псом хозяйка. Тот, взвизгнув, бросился домой.

— Как же это он у вас потерялся?

— Да что с него взять, — махнула рукой Полина Яковлевна. — Дворняга она и есть дворняга. Совсем бы пропал!

Вот так да…

На следующий день, уже ближе к обеду, я завершил-таки ремонтный марафон — финиш! Собрав остатний мусор, потащился на помойку. Внизу, перед дверью подъезда, сидел Принтер.

— Эге, что это? Почему ты здесь, пёс?

Принтер заскулил.

Сбегав быстренько к контейнерам, я вернулся.

— А ну-к, пошли!

Полина Яковлевна, приотворив дверь, сразу перестала притворяться.

— Да, я дала ему свободу. Пускай живёт, где хочет. Мне в квартире дворняга не нужна.

— А Сент-Экзюпери? — нескладно спросил я.

— Да перестаньте вы! — досадливо отмахнулась Полина Яковлевна.

— Ну, а — сто тысяч? Не жалко? — завёл я с другого конца.

— Пропади они пропадом! На жратву ему больше уйдёт.

Понятно — убеждать бесполезно. Но на всякий случай, по инерции, ещё даванул:

— Но ведь он погибнет.

— Мир не без добрых людей — кто-нибудь подберёт. Вот вы, кстати, если такой собаколюб, и возьмите — а?

Молча с минуту смотрел я в медовые глаза женщины, смутно о чём-то сожалея. Потом склонился к напряжённо сидящему псу, потрепал по шее.

— Ну, пойдёшь со мной? Пошли, Принтер!

Я сделал пару шагов. Но пёс, гавкнув в мою сторону, устремился к хозяйке. Та захлопнула дверь. Принтер заплакал в голос, вскинулся и заскрёб когтями дерматин.

На мой звонок Полина Яковлевна приоткрыла дверь узко, на цепочке. Во взгляде её доброжелательности плескалось маловато.

— Извините, но вы же видите, — собака не идёт. Дайте мне взаймы ошейник, я потом верну.

Она прикрыла плотно дверь, потом вновь расщелила, просунула ошейник. Принтер воткнул нос в родную квартиру и чуть не угодил в дверной капкан. Он недоуменно посмотрел на меня, вновь заскулил.

— Всё, брат, ты здесь больше не жилец. Придётся тебе сменить и хозяина, и квартиру. Да и кличку мы тебе более благозвучную придумаем. Во! Хочешь быть — Кузьмой?…

5

Надо было видеть Фирса Иваныча, когда мы с Кузьмой объявились на пороге. Котяра мой от внезапности и невероятности происходящего потерял рассудок, всё своё достоинство. Он вскочил на табуреточку, выгнул спину радугой, распушил хвост и гриву, вытаращил яростно глаза и включил сирену. Пёс, позабыв свои печали, добродушно-игриво гавкнул: гав! гав! чего ты?

— Фирсик, ты, и правда, чего это? Ай-я-я! Ведёшь себя, как котёнок. Это же — Кузьма. Твой новый товарищ. Он у нас жить будет.

Фирсику стало стыдно. Фирс опомнился. Фирс Иваныч снова натянул на себя флёр мудрости и флегматичности. Он с достоинством распрямил спину, уменьшил в размерах хвост, спрыгнул на пол, подошёл сначала ко мне, демонстративно потёрся о ноги — мол, знайте, чей это хозяин, — затем издали, по воздуху, обнюхал хвостатого пришельца, фыркнул, развернулся, «зарыл» гостя передней лапой, словно невкусную еду или собственные отходы, и гордо удалился в глубь своей резиденции — в ванную.

— Он у нас, брат, такой, Фирс Иваныч-то — зазнаистый, — извинился я перед Кузьмой за не очень-то гостеприимное поведение кота. — Ничего, подружитесь. Это он с виду такой фуфырчатый, а в душе-то — добряк из добряков. Давай-ка, брат, пропитание соображать.

«Педигри», «Чаппи» и прочих иноземных кормёжек у нас в доме, естественно, не водилось, но имелся добротный свежий суп — мясной с вермишелью. Я пожертвовал на благое дело одну из двух своих эмалированных чашек, набухал до краёв тёплого варева, покрошил хлеба. Принтер-Кузьма понюхал, чавкнул пару раз (чувствовалось — из вежливости), благодарно лизнул мне руку и улёгся у входной двери. Нарисовался из тёмной ванной Фирс, брюзгливо оглядел собаку и продефилировал на кухню, к своей мисочке.

Кузьма так и пролежал у порога до ночи, положив грузную голову на лапы и уставившись взглядом в дверь. Фирс даже несколько раз, пока мы с ним смотрели телеящик, спрыгивал с моих колен, выходил, потягиваясь в прихожую, осматривал внимательно неподвижного пса, фыркал в недоумении и возвращался на тёплое своё насиженное местечко.

Спальным ложем моему коту служил шифоньерный ящичек с подстилкой, стоящий у двери в ванную. Я Фирса изолировал на ночь, ибо в первые дни, в кошачьей своей юности, он, ночуя со мной в комнате, взялся будить меня ещё затемно, ни свет ни заря. Теперь Фирс так надрессировался, что сам, только лишь я шёл чистить зубы перед сном, устраивался на своей постели, зевал со стоном, клал умную башку на ребро ящичка и послушно закрывал медовые свои гляделки. Кузьме я на первый случай постелил мешок дерюжный прямо у выхода. Там, где он уже вылежал себе место.

Легли. За окном побрехивали безродные собаки, лязгали вагоны на станции, пересмеивались и весело матерились резвящиеся во дворе девчонки-мальчишки, но все эти звуки лишь подчёркивали, оттеняли ночную вселенскую тишину, окутывающую город, заползавшую о все закоулки моего жилища.

Вдруг тихий тонкий вой пробуравил ночь, стряхнул с меня сладкую первую дремоту. Проклятье! Вой усиливался и перерос в непрерывное завывание. Я уже выкарабкивался из постели, когда к собачьим стенаниям присоединился и кошачий рёв. Я думаю, соседи со всех четырёх сторон всполошились и теперь сидели на постелях с выпученными глазами и волосами торчком.

Я врубил свет, выскочил в прихожую. Пёс, встав на задние лапы, упёрся передними в дверь, сминая рекламный календарь, и выл в глазок. В своём ящичке топорщился выгнутой спиной взбудораженный Фирсик.

— Хватит! — строго прикрикнул я на Кузьму, шлёпнув его по хребту. Хватит! Это ещё что? А ну-ка — спать!

Пёс крутнулся на месте, поджал хвост, улёгся, виновато взглядывая на меня влажными глазами. Я взял кота на руки, успокаивая:

— Ну-ну, без истерик! Как бы Кузьма Емельяныч тебя неврастеником не сделал…

Второй взрыв случился через полчаса. Пёс как бы сорвался со всех цепей и выл, не прерывая, в голос даже тогда, когда я снова выскочил в коридор. Он не хотел ничего слушать и понимать.

— У-у-у-у-у!… У-у-у-у-у!…

От календаря-плаката с полуголой кинозвездой остались клочья. Из квартиры справа, где, между прочим, обитала злющая бульдожиха, заколотили в стену. «Наверняка ведь и Полина Яковлевна, сучка, снизу слышит», — мелькнуло в голове. Фирс неодобрительно смотрел из своего угла, хмуро щурясь.

Я второпях оделся, прихватил фонарик — в подъезде нашем утвердилась хроническая темь, — отворил дверь. Принтер взвизгнул, бросился вон и мгновенно исчез.

Когда я спустился на этаж ниже, дверь квартиры Полины Яковлевны уже светилась щелью, и оттуда змеился шип:

— Пш-ш-шёл отсюда! Цыц, парш-ш-шивец!

Принтер неуверенно вилял хвостом, коротко взлаивал, просясь домой.

— Извините, — решительно встрял я в их диалог, — но его невозможно удержать. Он спать не даёт! Вы должны его впустить.

— Ещё чего! Я вам русским языком сказала: мне этот пёс не нужен. Забрали — забирайте. Спать мешает, — выбросите на улицу. Только мне спать не мешайте — у меня завтра работы невпроворот.

В цепочный узкий проём я разглядел, что хозяйка красовалась в прозрачной ночной сорочке. Сквозь розовую паутину ткани просвечивал ало рдеющий сосок… Чёрт бы её побрал с её алыми сосками и всем остальным стерва крашеная!