Юлий Крелин - Извивы памяти Страница 3

— А вы? — спросил доктор.

— Что я?

— Что с вами случилось и чем я могу вам помочь?

— Не знаю, — сказал я, — у меня наследственный тромбофлебит, я лежу уже три дня, стараюсь не шевелиться, нога…

— Хорошо, — сказал доктор, — встаньте, я вас посмотрю.

— Доктор, — сказал я, — мне нельзя вставать, тромб может оторваться, и тогда…

— Ну а как же я вас посмотрю?

Я откинул одеяло.

— Нет, — сказал доктор, — так мне ничего не видно, вам следует встать.

— А вы возьмете ответственность за то, что может произойти?

— Возьму, — сказал доктор с полнейшим, как мне показалось, безразличием, — вы же меня пригласили.

Я встал. Он посмотрел на меня, на мои ноги. Посмотрел равнодушно и незаинтересованно. Даже не встал со стула, так и сидел в пяти метрах от меня.

Впрочем, следует быть справедливым, тут я могу ошибаться, потому что, когда спустя годы напомнил Юлику эту историю, он сказал, что этого не могло быть, разумеется, он мои ноги щупал. Но я свидетельствую только о том, что помню. Щупал, не щупал, но увиделась мне полнейшая его незаинтересованность. Мог ли я тогда, в моем помрачении, понимать, чем она объяснялась?

Какое-то время он глядел на мои голые ноги, потом отвернулся, достал ручку и стал что-то писать.

Еще минуту я выждал.

— Можно лечь? — спросил я.

— Как хотите, — безразлично сказал доктор.

Я лег, накрылся одеялом и уже с ненавистью думал об ученом специалисте по тромбофлебиту, оказавшемся обыкновенным халтурщиком. Да любой врач из районной поликлиники сделал хотя бы вид, что его это занимает, важно щупал бы меня и сокрушался, а этот… Ему еще придется платить за частный визит, вспомнил я.

Я поднял голову и увидел, что доктор уже не пишет, а смотрит на меня безо всякого выражения.

— В квартире больше никого нет? — неожиданно спросил он.

— Никого, — изумленно ответил я.

— А в холодильнике у вас есть хоть что-нибудь?

— В каком смысле? — спросил я.

— В прямом, — сказал доктор, — или вы не закусываете?

Он открыл свой портфель и вытащил большую бутылку коньяка. Был в то время такой югославский коньяк. Мы все его тогда пили.

— Доктор, — сказал я в полной растерянности, — у меня же наследственный тромбофлебит, мой дедушка…

— Феликс, не валяйте дурака, — сказал доктор Крелин. В холодильнике я что-то обнаружил, мы выпили с ним его бутылку, и с тех пор о тромбофлебите я никогда не вспоминал.

Нет, был один случай… двадцать лет спустя, в тюрьме. Я к тому времени устал от пребывания в общих камерах, стало мне совсем невмоготу шестьдесят-семьдесят человек в камере! — и решил косить. Посоветовал кто-то из бывалых зэков: вспомни, есть, мол, у тебя хоть что-то хроническое? Есть, подумал я, вспомнив о наследственном тромбофлебите, — конечно, есть! В больничке, куда меня привели, повторилась история с Крелиным, только без бутылки коньяка. Едва я успел спустить штаны, врач глянул на мои ноги — и вызвал конвоира. Меня повели обратно в камеру, слава Богу, не в карцер. В тюрьме с этим строго…

Такова была наша первая встреча с доктором, я его тогда знать не знал, потому и не смог сразу врубиться и понять не совсем, скажем, ординарную логику его поведения. Потом полетели годы — больше тридцати пяти лет близкой дружбы, и теперь, думается мне, я его хорошо знаю; но всегда ли понимаю эту его логику?..

Вот одна из последних историй. Ехал наш доктор на своих стареньких «Жигулях» из больницы домой, вспомнил, что в холодильнике у него пусто, припарковал машину возле магазина и отправился за покупками. Все, что хотел, купил, забрался в машину и стал свои товары рассматривать — не забыл ли чего?

И тут — удар! Теракт, землетрясение? Полетели стекла, доктор приложился лбом о ветровое стекло… "Пожалуй, сотрясение…" — мелькнуло у него. А понять все равно ничего не может — машина у тротуара.

Выбрался доктор из машины и видит: «Волга» врезалась в него сзади, возле нее стоят три человека, явно кавказской внешности, растерянные.

А вокруг уже толпа: "Понаехали, — кричат, — жизни от них нету, нашему брату не пройти, они нас уже средь бела дня курочат! Давай, мужик, зови ментов, мы все свидетели-в тюрьму их всех!.."

— Погодите, — говорит доктор, — надо разобраться.

— Да чего тут разбираться, — кричат ему, — хватай их, пока не убежали, пускай тебе новую тачку покупают или мы их сейчас…

Но у нашего доктора свои представления о патриотизме и справедливости.

— Вы что, — обратился он к «черным», — не видали меня?

— Не видали, — отвечает старший из них, — из-за троллейбуса, он вас объезжал, а мы за ним — ничего не видно было, за ним сразу ехали. Конечно, наша вина, возместим, у нас брат в автосервисе, загоним туда машину, завтра будет бегать…

— Дело в том, — говорит доктор, — что мне завтра в семь утра, в полвосьмого край, надо быть в больнице, а у меня нога плохо ходит, перелом, без машины я туда не доберусь.

— Да мы вас отвезем, — говорят, — давайте адрес, отвезем куда скажете, а потом за вами заедем в больницу. А машину — если ее сегодня загнать в автосервис — завтра…

— Не теряй время! — кричат соотечественники доктора, жаждут крови. Как же, наговорят, починят они тебе!..

— Погодите, — говорит доктор, — у нас свой разговор, а вы бы лучше разошлись. Давайте так сделаем, — обращается он к своим обидчикам, забирайте машину, вот вам ключи и документы на нее, а как сделаете, привезете по адресу, сейчас напишу. А если сможете утром за мной заехать, большое вам спасибо, я в больницу опаздывать никак не могу, работа…

— Так ты им машину отдал — и ушел?! — спросил я. У нас по телефону был с ним разговор, он мне всю эту историю художественно описал, — Машину, ключи, документы — все отдал?! А у них ты хоть спросил паспорта, знаешь, где их искать?

— Во-первых, — сказал доктор, — я не ушел, они меня довезли до дома и завтра обещали за мной заехать утром, а документы их мне зачем — я не прокурор.

— А ты уверен, что они с твоей машиной не исчезнут? — настаивал я.

— Зачем мне такое лишнее беспокойство, — говорит доктор, — уверен, не уверен… Я вообще предпочитаю людям верить, это, если хочешь, выгодней, во всяком случае проще.

Но ведь прав оказался! Не на другой день, конечно, неделя прошла пригнали ему машину, он доволен, бегает, говорит, лучше прежнего, а кроме того, добавил он, целую неделю меня, как большого начальника, утром отвозили на работу, а потом из больницы домой, сидел рядом с водителем и балдел…

Объяснил ли я хоть что-то о нашем докторе? Хочется верить. А мне он, на самом деле, еще с первой встречи стал ясен, я его полюбил и, думаю, нашел хорошее название для мемуаров о нем — Московский чудак.

ВСТУПЛЕНИЕ

Почему я не вел дневник с давних пор?! Я был неправ. Я во многом был неправ, но время и возможности ушли. Так как же правильнее и лучше? Если б молодость знала — если б старость могла; или: если б молодость знала — если б старость хотела; или: если б молодость могла — если б старость хотела? Наверное, все правильно.

А как интересен был бы сейчас мой дневник! Я перелечил, переоперировал множество писателей и деятелей культуры. Первым был кинооператор Екельчик, которому я выпускал жидкость из живота, словно Бетховену. Во времена Бетховена это была серьезная операция и доверялась звездам да светилам, особенно когда болен такой шпиль, как Бетховен. Впрочем, понимали ли современники его, видели ли они тогда высоту этой башни?.. А сейчас это сделал я — мальчишка, недавно закончивший институт. Екельчик!

Нет же! Первой была Шагинян с ушибленной ногой. А потом Тоня Максимова, игравшая в "Зорях Парижа", жена поэта Я.Акима. Он-то и привел меня впервые в ЦДЛ — я еще ничего не писал, кроме историй болезней. Потом был Афанасий Салынский… А дальше и пошло, и пошло…

Почему я тогда не вел дневник?!

Я первый раз женился, и параллельно катились великие события: прошел XX съезд, задавили Венгрию, разразился Суэцкий кризис; впервые появилась в нашей жизни туалетная бумага, о которой мы лишь читали в книгах о загнивающем буржуазном строе; появились также пенные растворы для ванн, и мы смотрели на себя в облаках пены в ваннах, словно герои заграничных фильмов. Пустяки? А вот и нет. Но кто вспоминает сейчас всякие пустяки, что так меняли наш быт и психологию — нашу жизнь?

О литературе я не позволю себе судить. Не смею. Пожалуй, только о том, что мы пережили, как выросли… И то — только что, а не как. Ведь я, что называется, простой хирург: написать, всплеснуть знаниями да эмоциями, поиграть, каким бы он ни был, интеллектом — мне, может, еще под силу… Но судить?!

Вот и пишу. Ведь подробности тех сторон жизни, что знаю, могут быть интересны другим. А мои подробности связаны, разумеется, более всего с хирургией, потому и считают меня иные "певцом скальпеля и шприца". Но это вздор, если я хоть в какой-то мере, пусть и малой, литератор. Любое дело, в том числе и медицина, не может быть предметом литературы. Предмет литературы — только страсти человеческие, а они вольны рождаться и в деле, и в болезнях, и в любви, и в смерти, и в преступлениях, и, тем более, в борьбе, которая, к сожалению, тоже норовит родиться в любом обломке бытия, рядиться в любую камуфляжную форму. Страсть — предмет изучения, анализа, фиксации, даже коллекционирования.