Николай Наседкин - Казарма Страница 3

Привезли нас в странный город, издали, из окна вагона похожий на архитектурный макет. Не было пригородов, не виднелось ни единого домишки: сразу, с голой степи начинались современные кварталы многоэтажных домов. Деревьев - ни единого. Ветер, как впоследствии оказалось - постоянный обитатель Энска, с завыванием гнал позёмку меж бетонных коробок...

Тоска!

Кстати, меня всегда как-то угнетают, тревожат душу города, где начисто нет старины. Пришлось однажды, уже после армии, побывать мне в знаменитом Комсомольске-на-Амуре. Я долго не мог осознать, что так раздражает, беспокоит меня в облике города-легенды, а потом вдруг понял - нет истории. Самое старое здание в Комсомольске - обыкновенная четырех- или пятиэтажная коробка. Мне жаль особенно детей, вырастающих в таких безликих поселениях многие из них рискуют вырасти равнодушными к красоте архитектуры, к памятникам Отечества людьми...

В самом центре этого ещё только рождающегося города Энска находился военный гарнизон - несколько панельных пятиэтажек, окружённых глухой двухметровой бетонной стеной с остриями железных прутьев поверху. Металлические створы ворот с грохотом разъехались, и мы, уставшие смертельно от дороги и затяжного загула, даже с какой-то нетерпеливой бодростью вступили на территорию новой жизни.

Представляю, как тяжело и даже страшно было бы входить в эту новую жизнь одному, и как легко это сделалось толпой. Так и читалось на наших лицах: "Сейчас посмотрим! Пусть только попробуют!.." Кто попробует? Что попробует? Объяснить невозможно, но каждый из нас наслушался ещё на гражданке много чего интересного о всяких неприятностях и неожиданностях, подстерегающих здесь новобранцев с первых же шагов...

Короче, мы вступили на территорию новой жизни. Было утро. Двенадцатый час по-местному. Солдат в гарнизоне находилось не так уж много. Человек двадцать встретили нас и наперебой, издали (подходить вплотную им не разрешалось) кричали:

- Откуда, молодёжь?

- Тамбовские есть?

- Ребята, кто из Абакана?..

Земляки отыскивались. Надо было видеть, каким восторженно-наивным счастьем вспыхивали лица при этих нечаянных встречах, особенно у тех, кто обнаруживал не просто земляков, а даже знакомых и приятелей. Нам с Витькой в этом плане повезло: нас сразу заметил наш односельчанин и Витькин близкий сосед Генка Мордвинов, призванный на полгода раньше нас. Откуда взялся тот неподдельный энтузиазм, который вытолкнул из моей груди радостный вопль: "Ге-е-ена!" - и заставил меня вздёргиваться на цыпочки, дабы он меня лучше увидел? Да и он, такой чужой солдатской формой и такой вдруг близкий знакомым домашним лицом, столь бурно обрадовался нашему явлению, что прорвался сквозь конвой и кинулся со мной и Ханом обниматься. Чуть, ей-Богу, до слёз дело не дошло!

Меж тем нас стронули с места и повели в солдатский клуб. В его фойе против двух больших зеркал стояли стулья, и около них дожидались своего часа два доморощенных Фигаро в погонах с блестящими механическими машинками наизготовку. Ну и потешились же они со своими тупыми стригальными аппаратами над пижонами, сохранившими ценой больших затрат нервов чубчики до последней минуты. В том числе и надо мной...

К слову, об этом самом пижонстве.

Не знаю, кому как, а мне оно чуть было не вышло боком. Здесь необходимо вернуться чуть назад, в прошлое. За тот сравнительно короткий период, когда я начал провожать в армию своих старших друзей-приятелей и до собственных проводин, в нашем районе сменились один за другим три военных комиссара.

Первый, подполковник Брюханенко Серафим Афанасьевич, держался на этой уважаемой должности поразительно долго, лет восемь-десять. Многие на это удивлялись, ибо товарищ Брюханенко должность свою уважаемую отнюдь почему-то не уважал. Он увлекался таким широко распространенным мужским хобби, как раскрашивание собственного носа в яркие оттенки помидорного и баклажанного цветов с помощью спиртовых красителей. Более того, товарищ подполковник не чужд был и невинных взяточек, правда, не борзыми щенками, в отличие от известного литературного героя, а опять же в виде угощения огненной водой. Редко кто из солдат-отпускников не продлевал свой отпуск на пять, а то и десять суток в зависимости от степени знакомства Брюханенко с родителями воина и количества поднесенного с их стороны.

Серафим Афанасьевич совсем не стеснялся своей слабости и удивительно как не боялся за свою репутацию и общественное положение. Ему доводилось выступать публично, например, на митинге 9-го Мая, явно подшофе, когда даже мы, мальчишки, замечали его качающе-заплетающееся состояние духа и тела, но вот - поди ж ты! - всё сходило ему с рук. Как? Почему? Говорю откровенно, не знаю. Тогда не удивлялся, а потом, когда Брюханенко тихо-мирно проводили на пенсию (или - в отставку?), и он укатил на родную Украину, было уже не до него. Бог с ним!

Разумеется, этот военком особо не придирался к допризывникам и призывникам: всю военкоматовскую работу лопатили лейтенант и старшина.

На место питуха хохла пришёл майор, фамилию, а тем более имя-отчество которого я не запомнил. Дело в том, что прослужил он у нас (интересно, служат райвоенкомы или работают?) меньше полугода. Случилось же вот что. Справлялось всенародно какое-то торжество в районном Доме культуры, скорей всего - День Советской Армии и Военно-Морского Флота, потому что доклад вышел читать новый комиссар. Был он невысок, худ, говорил тихо, и, само собой, о нем начали забывать в зале после первых же двух страниц праздничного доклада. Кто в дрёму погрузился, кто в разговоры-пересуды пустился.

Вдруг, батюшки! Докладчик наш зашатался, захватался тонкими пальцами за края трибуны, а потом тихо прилёг рядом с нею на полу. Многие, помня о Брюханенко (хотя тот до подобного уж не доходил), поторопились сконфузиться, смешки пустить, но из президиума подскочили к военкому люди, раздались крики: "Врача! "Скорую"!.." Тогда только поняли - человек принародно кончается.

Майор, к счастью, не умер, но после инфаркта, уже, как выяснилось, второго, тоже отправился на заслуженный отдых.

Таким образом, естественным было ожидать, что нам пришлют на место военного комиссара опять или пьяницу, или больного. Кто ж направит на чиновничью работу (а именно такой представляется, да, видимо, и на самом деле таковая есть должность райвоенкома) хорошего, дельного и нужного в армии кадрового офицера?..

И приехал майор Соплов!

Видом он походил на борца: короткий ёжик на голове, вытесанное топором лицо, отсутствие шеи, плечи шириной со шкаф и ноги-тумбы - всё подавляло силой и мощью. С подобными людьми даже тихо спорить не хочется, не то что становиться им поперек пути и пытаться с ними скандалить. Но, странное дело, чем несомненнее какой-нибудь человек превосходит меня физически, умственно или нравственно, тем неудержимее тянет меня скорчить такому человеку рожу.

Начитался, видимо, всякого...

Так вот, уже трижды оставшись без прически и не попав в армию, на четвертый раз я явился в военкомат подстриженный, но не "под Котовского", как у нас выражались, а "под канадку". Бог весть, что означало название данной доморощенной модели нашего сельского цирюльника дяди Вани, в натуре же это представляло собой короткую, но вполне нормальную прическу. Сзади шея подбрита, виски скошены, впереди волос побольше, нечто вроде чубчика. Стоила стрижка по сельским понятием дороговато - полтинник.

Майор Соплов даже и не взглянул толком.

- Подстригаться.

- Я подстригся, товарищ майор. Только что. За пятьдесят копеек, подчеркнуто вежливо возразил я.

Соплов поднял на меня недоуменный и тяжёлый взгляд.

- Я сказал - подстричься, как положено. Кру-гом! Шагом арш!

Я вышел на резное деревянное крыльцо военкомата, присел на перила, начал прикуривать. Дыхание прерывалось, спички гасли. Ребята хлопали по плечу, подсмеивались:

- Налетел на тягача?..

Больше всего меня угнетало, что майор абсолютно не сомневался подчинюсь.

Я демонстративно переждал всего минут десять и снова зашел в кабинет.

- Товарищ майор, ваше приказание выполнено!

Он откинулся на спинку стула и несколько секунд смотрел на меня молча.

- Ещё полтинник пришлось отдать, - совсем уж лишне брякнул я.

Лицо его начало наливаться кровью. Он жмакнул кулачищем по столешнице и веско припечатал:

- Даю пять минут. Через пять минут чтоб был подстрижен под нуль. Понял?

Упорно рассматривая носки его сапог, блестевшие под столом, я с придыханием ответил:

- Я подстрижен, как положено. Больше подстригаться не буду...

Я бы совсем не удивился, если бы Соплов вскочил, матюгнулся и саданул-швырнул в меня настольными часами или выхватил свой пистолет (если он бывает у военкомов) и засадил в меня всю обойму - до того явно, прямо осязаемо, чуял я кипение его гнева. Честное слово, я бы сразу, может быть, подчинился майору, если он не был бы таким здоровым быком или хотя бы был на все сто прав. Но в том-то и заноза, что по закону призывнику разрешалось иметь причёску, хотя и не длиннее двух сантиметров. Майор же Соплов по какому-то своему самодурскому убеждению или от избытка административного восторга в душе скальпировал всех рекрутов поголовно и напрочь ещё до отправки в область. Трижды я подчинялся, и вот...