Леонид Рабичев - Манеж 1962, до и после Страница 3

Между тем в кабинет Поцелуева заходили вызванные им "товарищи": секретарь парторганизации МОСХ Щеглов, директор МОХФ Мазур, директора комбинатов Художественного фонда.

По предложению Поцелуева я позвонил Белютину, вместо него приехала Нина Михайловна Молева, вызвали старосту одной из групп студии художницу Гедду Яновскую, собрались работники аппарата МГК, никто не интересовался нашими работами, но все требовали, чтобы мы ответили, зачем мы пригласили иностранцев. Мы их не приглашали, ничего ответить не могли. В 12 часов Поцелуева и сотрудников МГК вызвали в соседний кабинет, а потом Поцелуев вернулся сияющий, отпустил всех, кроме нас троих, и сказал, что завтра наши картины с выставки на Большой Коммунистической будут смотреть руководители партии и правительства, что к 8 часам вечера они должны быть доставлены в Манеж. Это был приказ.

Нина Молева сказала, что без Белютина мы решить этот вопрос не можем. Втроем мы поехали к Белютину. "Это провокация, - сказал Элий Михайлович, выставлять работы не будем".

Зазвонил телефон...

Д. Поликарпов

Элий Михайлович подошел к телефону. Звонил заведующий Отделом культуры ЦК КПСС Поликарпов. Мы в соседней комнате размышляли, надо ли нам выставлять свои работы. Поликарпов приказывал, требовал, Белютин сопротивлялся, говорил, что художники развезли работы по домам, что многих участников уже нет в Москве, выставку в том виде, какой она была на Таганке, восстановить невозможно, художников может не быть на месте. Поликарпов настаивал. Вдруг Белютина осенило, и он задал вопрос: можно ли в случае отсутствия художников заменить их работы на другие, то есть не те, которые висели на Большой Коммунистической (на Таганке), а на любые другие по усмотрению студии? Поликарпов предложил везти по усмотрению, что получится. "Значит, можно заменить работы?" "Пожалуйста", - сказал Поликарпов. И тут мы все успокоились и решили показать наши последние пароходные работы: пейзажи волжских берегов, портреты рабочих, речные порты, краны, карьеры, виды городов Городца, Ульяновска, Волгограда, Казани, композиции на производственные темы, а Поликарпов сказал, что уже выслана машина (пикап) для сбора и доставки работ в Манеж, что машина поступает в полное наше распоряжение, что он лично каждые пятнадцать минут будет звонить Белютину по поводу того, как идут дела по сбору картин. Элий Михайлович тянул с ответом.

Звонок. Открываем дверь. В квартиру входит дама, говорит, что приехала из ЦК КПСС, машина внизу в нашем распоряжении, а она сама посидит с нами и подождет, пока все картины не будут собраны, и села на стул в углу комнаты.

Кто, кто она была? Должность, характер деятельности, фамилия? Ее присутствие сковывало нас, лишило нас возможности обмениваться мнениями. В этой неприятной ситуации Белютин вынужден был принять предложение Поликарпова.

Каждые пятнадцать минут звонил Поликарпов. Дверь квартиры была открыта настежь. Художники привозили оформленные картины, расставляли вдоль стен, складывали на пол, сами оставались. В необыкновенной тесноте Элий Михайлович отбирал. Часть сугубо экспериментальных работ он заменял тематическими того же плана и времени. Следует отметить, что по стилю они мало отличались от выставлявшихся прежде на Таганке и являли собой образцы того же вида экспрессионизма.

Около девяти часов вечера мы, кто на машине с работами, кто на такси подъезжали к Манежу, у входа нас встречали сотрудники аппарата ЦК, в основном руководящие работники. Вероятно, они боялись, что мы не приедем совсем, и очень были рады, шутили и, улыбаясь, помогали заносить картины в вестибюль и на второй этаж, где, к моему великому изумлению, уже на полу стояли скульптуры Эрнста Неизвестного, а вдоль стен компоновали свои картины В. Янкилевский, Ю. Соостер и Ю. Соболев. Из запасника кто-то принес кубические постаменты для скульптур, но почему-то они были покрыты то ли грязью, то ли плесенью. Эрнст волновался. Я, Леня Мечников, и кажется, Алеша Колли, и еще три художника пришли ему на помощь. Развесчики работ принесли большую банку белил. Мы сначала занялись реставрацией тумб, а потом помогали Эрнсту поднимать и устанавливать на белые тумбы его работы.

Итак, выставка наша должна была разместиться на втором этаже Манежа в трех залах бывшего буфета. Присутствовало двадцать пять художников, расставляли работы вдоль стен, делали экспозицию, в правом зале - работы студии, в небольшом центральном - друзей Эрнста, в последнем, левом, - скульптуры его самого. Приступили к работе развесчики. Белютин компоновал, а мы все помогали.

Между тем, один за другим приезжали члены правительства, секретари ЦК КПСС, члены идеологической комиссии. В 12 часов ночи приехала Фурцева, потом Мазуров, Ильичев, потом художники Сергей Герасимов, В. Серов, другие, потом Аджубей. По их лицам невозможно было определить, как они относятся к работам. Они не задавали вопросов, просто не замечая нас, проходили, смотрели и уходили. У входа в наш зал на столике стоял телефонный аппарат. В два часа ночи, когда, усталые и расстроенные, мы уже собирались разойтись по домам, раздался звонок. Просили Элия Михайловича Белютина. Звонил редактор из отдела искусства газеты "Известия": "Нам стало известно, - сказал он, - что экспозиция выставки "30 лет МОСХ" перед сегодняшним просмотром ее руководителями партии и государства дополнена новыми работами молодых художников Москвы, - какова концепция новой экспозиции, назовите фамилии и названия работ". Элий Михайлович говорил. Мы, еще не понимая, в чем дело, волновались, наконец он положил трубку, и лицо его впервые за эти сутки просветлело. "Друзья! - сказал он, - вас признали. Я обещал вам, что вы будете в Манеже, и вот вы победили, можете больше не волноваться!" Мы шутили, смеялись, обнимали друг друга.

...А минут через десять с печатной машинкой появился Борис Поцелуев. Выяснилось, что печатать умею только я. Борис сказал, что утром на просмотре разрешили присутствовать Неизвестному, Янкилевскому, Соостеру, Соболеву, Белютину и еще девяти художникам его экспериментальной студии - тем, кого сами они выберут. Белютин предложил выбрать тех, кто в состоянии был говорить об искусстве, о программе студии и ее задачах, и поручил мне перепечатать составленный кем-то под его диктовку (вероятно, Верой Ивановной Преображенской) список с анкетными данными - партийность, членство в Союзе художников, место работы, должность, домашний адрес. В список вошли Николай Воробьев, Дмитрий Громан, Борис Жутовский, Алексей Колли, Леонид Мечников, Вера Преображенская, Михаил Сапожников, Леонид Рабичев, Владимир Шорц, все беспартийные, членами Союза художников были только Эрнст Неизвестный и я, членом Союза журналистов был М. Сапожников.

В половине четвертого утра все разошлись по домам, а в девять часов утра, нарядных и счастливых, наружная охрана по списку пропустила нас в Манеж.

Ариадна Соколова

Чтобы лучше понять, что за работы у нас были и что мы собирались теоретически защищать, да и в интересах повествования считаю необходимым вернуться назад. Помню, как еще за год до описываемых событий у памятника героям Плевны подписывали мы коллективное письмо в ЦК КПСС, доказывали, что наше искусство необходимо партии и народу. Мы все в это верили, и чтобы доказать свою правоту, летом закупили пароход, который ночью плыл, а с восходом солнца становился каждый день у причала нового города, доезжали по Волге до Ульяновска, Казани, Сталинграда и писали там свои картины. Позже эти пароходные работы мы выставили совместно с Эрнстом Неизвестным на Таганке. Вот своими словами я передам, что мне в конце шестидесятых годов рассказала молодая в то время ярославская художница Ариадна Соколова. Она окончила Ленинградскую Академию художеств, была принята в Союз, успешно работала в комбинате Художественного фонда и горя не знала. Но однажды утром шла по набережной и увидела, как к пристани пристал пароход и по трапу спустилось больше двухсот художников с огромными планшетами, рюкзаками, этюдниками. Разные по возрасту и своему положению, скромные совсем юные девочки и мальчики, уверенные в себе экзотически одетые бородатые пижоны и модницы, пожилые интеллигентные женщины, сорокалетние ветераны войны, совсем старые художники и художницы разошлись по городу, останавливались на перекрестках улиц, напротив приглянувшихся зданий или деревьев и с места в карьер начинали писать картины. Смотрели на одно, а делали совершенно другое.

На огромных загрунтованных заранее разноцветных листах картона стремительно возникали красные, синие, желтые картины. Для провинциального города это было, как цирковое представление. Вокруг каждого художника стояла толпа восторженных или возмущенных болельщиков.

Ариадна, потрясенная, бегала по городу, с удивлением смотрела на то, что происходило. В отличие от городских обывателей и чиновников, она понимала, что делали эти свалившиеся с неба гости. Торжество выразительности! Каждый из них в пределах своего видения и обозрения по-своему решал цветопластические задачи, замечательно, что ни воинственные зрители, ни спорящие с ними доброжелатели как бы совершенно не мешали им, более того, художники стали включать их портреты в свои композиции, кто-то смеялся, а кто-то уже протестовал. А ей, Ариадне, казалось, что это двести воскресших Ван Гогов, Матиссов, Гогенов и Пикассо входят в ее жизнь.