Василий Брусянин - Около барина Страница 3

Солдат немного смутился, выпустил руку девушки, передал ей зонтик, которым до того беспечно помахивал в воздухе и, делая под козырёк, подошёл к барину.

— Ты что же это офицеру честь не отдаёшь?

— Виноват, ваше высокоблагородие…

— Кто ты такой?

— Старший писарь главного штаба, ваше высокоблагородие.

— Что ж, что писарь! Тебе и честь не надо отдавать?

— Никак нет!

— Надел лакированные-то сапоги… франт! П-шёл!..

Писарь повернулся налево кругом и поспешил к своей даме. Во время этой сцены девушка стояла смущённая; с опечаленным лицом встретила она своего кавалера и что-то проговорила ему.

Ткаченко язвительно улыбнулся в сторону писаря: ему понравилось, что барин пробрал «франта», хотя в то же время он подумал: «Вот-то собака!»

После всяких неприятных сцен и встреч Тихон Александрович обыкновенно углублялся в чтение. В этот раз он также спросил у Ткаченко газету.

— Подвези вон к той лавочке, где солнышко светит, — скомандовал он, указывая вперёд на скамью, залитую лучами солнца.

Поставив коляску так, чтобы тень от головы барина падала на газету, Ткаченко немного отошёл в сторону и уселся на конце скамьи. В саду Тихон Александрович становился как будто добрее и позволял денщику сидеть в своём присутствии, чем тот, разумеется, с радостью пользовался. Он любил сидеть в саду, хотя и вблизи барина: здесь дышалось привольней и чувствовалось свободней. Пока барин, углубившийся в газету, забывал о его существовании, он предавался своим думам, или рассматривал прохожих, или подолгу сидел с приподнятым лицом и смотрел в небо. Если по небу тянулись облака — он следил за их движением, если оно было ясно и безоблачно, думал: как далеко оно!.. Иногда он опустит усталую голову и, мельком скользнув взглядом по барину, повернёт глаза в ту сторону, — где — по его предположению — должна быть далёкая родная Украина.

Года два тому назад, шагая с котомкой за плечами в толпе молодых солдат, он был поглощён новыми чувствами и представлениями. Когда шли до манежа, где разбивают по полкам вновь прибывших рекрутов, — играла музыка, широкая улица, залитая электричеством, громыхала экипажами, в воздухе стоял гул, окрики извозчиков, звонки конок… На душе у него было весело, глаза дивились невиданной роскоши улицы — и в эти минуты как-то забылась родина. Но прошло время — и злая тоска, в первый же вечер, в новой обстановке казарм, охватила душу. А потом опять ударит по нервам шумная жизнь столицы, прорвётся сладкая минутка забвения — и снова тихое раздумье, воспоминания и прежняя тягучая тоска. Казарменная жизнь, постоянная работа, уход за лошадью, гимнастика, ученье, занятия с «дядькой», эти четыре месяца после приезда в столицу — целая вечность! Это время, казалось, отделило Ткаченко от родины, вывернуло его душу, поработило его и без того слабый ум, сделав его робким и послушным и словно запутав его какими-то невидимыми нитями… Прежним осталась только одна тоска по родине. Часто-часто тревожат память солдатика воспоминания родины, сидит ли он в своей конурке и ждёт призывного звонка барина, катит ли коляску по бульвару, стоит ли в его комнате у порога, сидит ли в саду и смотрит на небо… Иногда душу Ткаченко охватывает какая-то непримиримая ненависть к этому больному человеку, и он тогда считает его самым главным злом, создавшим ему скучную и однообразную жизнь… И тогда Ткаченко искренно и глубоко желает этому человеку смерти. Ноги его умерли, пусть же умрут и эти трясущиеся, беспомощные руки, пусть поникнет эта седая лысая голова, сомкнутся сердитые глаза и замрёт в груди злое «косматое» сердце!..

— Ткаченко! Поверни коляску — солнце мешает!.. — оторвёт Ткаченко от размышления окрик барина, и он, мгновенно спугнув свои греховные думы, бросится исполнять приказания, потом отойдёт и снова сядет на прежнее место.

Думы его примут другое направление. Осмотрится он по сторонам и рад: душу не тревожат воспоминания о родине, и злоба на барина улеглась. Светит яркое тёплое солнышко; в небе ясно-ясно… в саду тихо-тихо…

IV

Когда наступала хмурая, туманная осень, Тихон Александрович становился положительно невыносим. Перемена погоды влияла на его ослабшие мышцы и больные нервы, без того плохое равновесие духа нарушалось окончательно, и он целыми днями капризничал как ребёнок, придирался к домашним и бранился, проклиная и окружающих, и себя, и свою жизнь. Чаще других с ним был Ткаченко, и ему одному приходилось переносить всю тяжесть барских капризов и брани.

Расстроенный и больной капитан плохо спал по ночам, заставляя солдата дежурить у дверей целыми ночами. То приказывал он поправлять ноги и закутывать их в плед, а потом вдруг принимался жаловаться на жару и бранить денщика, зачем он так натопил печь; из открытой форточки дуло, и из-за этого выходили недоразумения; вода, которую Ткаченко подавал барину пить, казалась то холодной, то уж очень тёплой. В эти дни отношения капитана к сыну и невестке также изменялись. Придравшись к какому-нибудь незначительному случаю за обедом или за завтраком, капитан вступал с домашними в спор, и если кто-нибудь с ним не соглашался, или если Тихону Александровичу начинало казаться, что с ним не соглашаются, он выходил из себя, бранился и, наконец, бросив на стол ложку, приказывал Ткаченко везти себя в свою комнату. Сын и невестка принимались уговаривать старика, но это, обыкновенно, ни к чему не вело; напротив, он ещё больше раздражался, и злоба долго не оставляла его. Удалившись к себе, капитан продолжал ворчать, а потом приказывал денщику принести бумаги и чернил и принимался писать сыну письмо, переполняя своё послание обидными упрёками. В таких случаях ему всегда казалось, что сын и невестка ждут его смерти, и за это он проклинал их, называя извергами рода человеческого. Денщик уносил письмо, а старик сидел и ждал ответа. Иногда полковник лично являлся к отцу и принимался его уговаривать, но чаще старик получал длинное ответное послание и, углубившись в чтение, всегда успокаивался уверениями в неизменном почтении и преданности, какие питают к нему сын и невестка.

Под конец дня, когда небо потемнеет, сад окутается мглою, и в окна комнаты заглянет сумрак ненастного вечера, — на душе капитана также потемнеет, и опять начнутся прежние капризы, часто продолжающиеся всю ночь.

Как-то раз в продолжение нескольких дней стояли беспрерывные холода, почти не переставая шёл дождь, хмурилось небо, дул резкий ветер. Иногда по городу разносились гулкие и тревожные пушечные выстрелы, возвещавшие наводнение. После одной такой ночи погода разом изменилась.

Вошёл утром Ткаченко в комнату барина, и она показалась ему не такой тёмной и неприглядной как за все предыдущие дни: сквозь опущенные шторы на подоконнике, на полу и на углу стола лежали яркие полосы света, и Тихон Александрович встретил денщика в хорошем расположении духа. Против обыкновения, прежде, чем выпить стакан воды, капитан приказал денщику поднять шторы, и когда приказание было исполнено — полосы света стали ещё ярче, и в отдалённых углах комнаты просветлело.

— Сегодня солнышко? — добродушным тоном спросил Тихон Александрович.

— Так точно, ваше высокоблагородие, тепло на дворе, — ответил денщик, чуткий к такой перемене тона.

— И ветру нет?

— Так точно, ваше высокоблагородие.

— И дождя нет?

— Так точно, ваше высокоблагородие, и дождя нет.

Капитан молча оделся, умылся и за завтраком вёл себя так, как давно не случалось. Весело рассказал он содержание сна, который приснился ему минувшей ночью; полковница, в свою очередь, поведала, что приснилось ей, и утреннее свидание с домашними прошло весело, и только в конце завтрака вышло небольшое недоразумение. Утирая салфеткой губы после жирного бифштекса, Тихон Александрович сообщил, что намерен отправиться на прогулку, а полковник уговаривал его не делать этого, так как за последние дни всё время у Тихона Александровича была повышенная температура. Капитан, однако, настоял на своём.

Проехав по бульвару обычное расстояние, Тихон Александрович и Ткаченко повернули направо в переулок, направляясь к тёмным воротам сквера.

Залитый яркими лучами солнца сад в осеннем убранстве отливал золотом и изумрудом. Берёзы, вязы и клёны с жёлтыми прозрачными листьями стояли как заколдованные, не шелохнув веткой, и только иногда, сами собою оторвавшиеся падали на землю поблекшие листочки. Тихон Александрович несколько раз перекрестился при въезде в ворота, и, когда коляска очутилась на аллее, приказал денщику ехать скорее. Над их головами мелькала жёлтая прозрачная листва, на дорожке сада лежали солнечные пятна, и по сторонам, сбитые ветром, были разбросаны опавшие листья.

Прокатив коляску вдоль длинной аллеи, Ткаченко повернул направо на узенькую дорожку и выехал на площадку с цветником посередине. Тихон Александрович приказал остановиться около лавочки и с какой-то детской улыбкой посмотрел на поблекшие цветы. Тёмно-красные, ярко-жёлтые и светло-сиреневые стояли они с поникшими головками, словно ослабев за все эти дни бурь и непогоды. Цветы, площадки, дорожки, Тихона Александровича и Ткаченко заливало яркими лучами солнышка, и точно всё в природе говорило: последний день тепла и света, а потом наступит ненастье, холод и суровая зима покроет и дорожки и цветник белым саваном.