В Нарежный - Мария Страница 3

Если бы Аскалон был рассудительнее, то, удалясь от огорченной матери, он бы избежал излишнего ее гнева; но он в ослеплении страсти отважился сказать: "Не думайте, матушка, чтобы я осмелился клясться без намерения исполнить свою клятву! Что ж касается до моего имени, от вас заимствованного, то сияние его нимало не помрачится, если я сообщу оное любезнейшему, прекраснейшему из творений общего отца нашего небесного. Так, Маша, - вскричал безрассудный молодой человек, схватя ее насильно за руку, - ты - рано или поздно - будешь графинею, или меня не станет в числе живущих под солнцем".

Он тотчас вышел, а графиня, не обратив и внимания на жалкую Марью, вбежала в мою комнату, дыша гневом и мщением. Она рассказала мне все ею виденное и слышанное и, признаюсь, повергла меня в такое смущение, в такую нерешимость, каких я не чувствовал во все продолжение моей жизни. Призвали на совет г. Бертольда и объявили ему со всею подробностью о безумии его воспитанника. Мы ожидали, что педагог придет в замешательство, робость и даже из угождения родителям примет вид отчаянного, но не тут-то было. Швейцарец, выслушав все, улыбнулся, потер свои руки и весьма простодушно спросил: "О чем же вам угодно беспокоиться?

Такие происшествия так не редки, что и думать об них не надобно! Всякий должен желать себе счастия - это закон природы; так не должно ли предоставить ему на волю искать своего счастия там, где найти его надеется? Это также закон той же природы. Если кто доволен куском черного хлеба, зачем принуждать его есть белый, на который почему-то он - но положим, по одной прихоти - и смотреть не может без отвращения? Это значило бы приготовлять оковы для природы, но она - по воле ее создавшего - -всесильна и действует по своим, а не по чужим правилам". - "Как! вскричала графиня с удивлением, услыша умствование, какого никогда не ожидала, а особливо от светского философа, знающего твердо науку жизни, т. е. свою прибыль, - неужели вы, г-н Бертольд, без негодования и даже ужаса могли бы слышать безумное намерение нашего сына сообщить свое великое достоинство, веками приобретенное, простой, ничтожной комнатной девке?" "Я готов отступиться от своего имения, - сказал Бертольд хладнокровнее прежнего, - если вы у любой из знакомых вам княжен и графинь найдете что-нибудь такое, чего бы не имела Мария, и что которая-нибудь из двух первых могла бы в особенности способнейшею быть супругою Аскалона!" "Слова г-на Бертольда доказывают, - сказала графиня язвительно, - ясно доказывают, что в его родословной нет ни князей, ни графов; оставим судить о правах природы до другого времени, а теперь надобно обезопасить права породы, и я непременно хочу, - продолжала она оборотясь ко мне, - чтобы эта ненавистная Марья сегодня ж обвенчана была с камердинером моим, Меркуром. Он уже не раз о том мне заикался. Исступленный Аскалон, видя, что все его воздушные замки обрушились, поневоле успокоится, и все пойдет по-прежнему. Я уверена, граф, что вы не найдете лучшего способа вразумить безрассудных и восстановить спокойствие знаменитого дома".

Такая скорая, неожиданная перемена в обстоятельствах, - продолжал граф, - привела меня в крайнее расстройство. Я смотрел то на жену, то на Бертольда и не знал, что отвечать, хотя в ту же минуту чувствовал, что я не в силах согласиться на предложение жены моей. "Не довольно ли, - сказал я, обратясь к графине, - если по необходимости делаем кому-либо хотя временное несчастие; зачем же добровольно, из какого-то темного сомнения, умножать это несчастие и делать его продолжительнее, а тем самым мучительнее, несноснее?" - "Это модная филантропия, - вскричала графиня разительно, - она приятна только в романах, а в существенных делах никуда не годится! Поэтому ты, - сказала она весьма вспыльчиво, - так же равнодушно смотрел бы, если б и Евгения обратила взоры свои на какого-нибудь". - "Остановитесь, графиня, - вскричал я и почувствовал такое огорчение, такую досаду на всех, не исключая и себя, каких не ощущал в течение всей супружеской жизни моей. - Графиня, - сказал я, несколько успокоясь, - кажется, мы хлопочем о пустяках и более беспокоимся, нежели чего стоит самое дело. Тебе известно, что Аскалон завтра едет, и не на неделю или две, а на столько времени, пока совершенно выздоровеет от своей горячки.

Поверьте мне, если вы сами не испытали, - чем сильнее бывает пламя тем скорее оно потухает. Дайте мне переговорить с сыном, и я ручаюсь, что он никогда не забудет благопристойности, которая есть очень важное правило в светской жизни".

Графиня и Бертольд удалились, а сын по приказанию моему явился. Я высказал ему все, что огорченный, но вместе и чадолюбивый отец говорить может, и к величайшему удивлению услышал от него то же, что прежде мать слышала. Видя, что суровостью ничего доброго сделать не можно, а напротив весьма легко взволновать еще более и без того слишком возмущенное воображение, я переменил способ объяснения и сказал: "Друг мой! Оставим пустые слова и пожалеем, что целое утро потратили на безделицу. Поговорим о чем-нибудь поважнее, например: завтра поутру ты отправляешься в путь довольно дальний". - "Милостивый государь! - отвечал он, - я смею думать, что если и о важном предмете говорить очень часто, то наконец сделается утомительно, скучно! О поездке моей твердили все около полугода; все готово; я с родными и знакомыми уже раскланялся, остается испросить ваше и моей матушки благословение и отправиться; но вместе с этим позвольте уверить вас, что намерение мое так твердо, так непоколебимо". - "Так, как и мое, - сказал я решительно, - удались отсюда!"

Аскалон удалился, оставя меня в самом затруднительном положении. Ты знаешь, Хрисанф, что с самых молодых лет я терпеть не мог никаких ссор и браней, а теперь на старости должен начать настоящую войну с женой, с сыном, даже с самим собою. Я вошел в свой кабинет крайне расстроенным и пробыл там несколько часов, ни на что не решившись. Мне вспало на мысль, что ты так же стар, как и я, и что спокойствие твоей дочери не менее тебе дорого, как и мне сыновнее. Я позвал тебя в надежде услышать от тебя совет, каким образом поступить умнее в таком примерном деле; но смущение твое при самом начале открытия роковой тайны было столь велико, что я не мог извлечь из того ничего больше, как только то, что и ты до сего утра не более знал о сем, как и все мы.

"Старик! - продолжал граф с особенною чувствитсльностью, - скажи, как должен поступить я, чтобы не оскорбить человечества и не раздражить вкорененного породою самолюбия?" - "Милостивейший государь, - сказал я с душевною признательностью, - вы редкий и едва лине единственный из сияющих своими титлами бояр, который, защищая полученные им при рождении права и преимущества, печется и о спокойствии человечества!

Так! разлука, вечная разлука между Аскалоном и Марьею, по моему мнению, может только одна возвратить и тому и другой потерянное счастие; но вместе с этим,, я думаю, что принуждать дочь мою отдать руку свою другому, без сомнения, на этот раз ненавистному для нее человеку, значило бы погубить одним ударом несколько человек: меня, жену мою, дочь, ее мужа и - самого Аскалона!" - "Остановись! - вскричал граф с жаром, - эта выдумка родилась в воображении моей графини и должна навсегда остаться простою выдумкою".

Подумав несколько времени, он сказал с видом решгтельности: "Вот как мы сделаем. Дочь твоя останется при тебе с этой минуты безвыходно. Завтра рано поутру Аскалон с Бертольдом и назначенными служителями отправится в путь. До первой перемены лошадей мы все,, родные и знакомые, будем провожать его. Ты - разумеется, без дальней огласки - в течение сего дня приготовься также к дальной поездке. Для услуг себе возьмикрестника твоего, форрейтора Архипа с сестрой его, Матреной; они сироты, и при тебе им будет не худо. Я назначаю тебя управителем самого дальнего поместья моего в Украине. В господском доме оснуешь ты свое жилище и пробудешь там до тех пор, пока смутные обстоятельства переменятся. Доволен ли ты моим намерением?"

"Сиятельнейший граф, - сказал я с сильным движением, - можно ли придумать что-либо лучше, благодетельнее!" - Потом я схватил его руку и осыпал ее поцелуями и слезами. "Хорошо, - сказал граф, - делай жесвое дело; ввечеру получишь ты приказание к теперешнему правителю сказанного поместья, по которому он и сдаст тебе оное".

Он вышел, и такая прямо отеческая благодетельность господина меня оживила; я встал с постели, призвал жену и дочь и велел им в тот же день быть готовыми к отъезду.

В следующее утро, с восходом солнечным, Аскалон ее всеми провожатыми отправился в путь, а спустя с час времени и мы двинулись. Проезжая двор графского дома, я и жена моя рыдали неутешно; но Марья была - бог знает как это и выразить - она была ни печальна, ни весела- какое-то равнодушие отпечатлевалось в каждой черте лица ее; ни стук проезжающих экипажей, ки мычание прогоняемых на паству коров, ни звонкий крик проходящих продавцов с разными припасами, ничто не мопо хотя на один миг родить на лице ее какого-нибудь изменения- и когда выехали на заставу, и тишина полей разлила в душе моей какое-то темное, но приятное чувство будущего покоя, Марья опустила голову на подушку и сомкнула глаза. "Слава богу! - шептала мне жена - она уснула; я надеюсь, что сон будет для нее спасите тен" "Дай бог и святая матерь его, - сказал я со вздохом - чтобы предчувствие не обмануло тебя".