Николай Почивалин - Летят наши годы Страница 3

- Так и не ответила?

- Что ты, ответила! Пришел вечером в общежитие, а ребята говорят: пляши, письмо тебе. Эх, брат, какое это письмо было, - чудо!.. За один миг из самого несчастного в самого счастливого превратился! Пошел утром физику сдавать - пятерка. Да так на одних пятерках и прошел.

По-моему, я больше себя никогда таким счастливым не чувствовал. Представляешь - сдал экзамен, и на Волгу.

Это у Ив Монтана книжка так называется "Солнцем полна голова"?.. Вот и у меня так было. Брошусь в воду, плыву, а кругом солнце. В голове солнце, в глазах солнце, на воде солнце!..

- А ты сам писать не пробовал? - перебиваю я.

- Что? - Юрка хмыкает. - Уволь, пожалуйста, на нашу братию и тебя одного достаточно.

- Ладно, ладно - рассказывай.

- Дальше скучнее начинается, - вздыхает Юрки. - В письмах-то мы чуть не до женитьбы договорились, а встретиться довелось только через два года. После экзаменов съездил я в Кузнецк на неделю - Зайка была уже в Москве. Поступила в консерваторию, у тетки осталась.

Познакомился в этот раз с ее матерью. Серафима Алексеевна. Замечательная женщина, как сына меня приняла.

Вздыхала только: "Боже, какие вы еще молоденькие!"

Целый вечер просидел у нее. Карточки Зайкины показывала, чаем угощала, а уходить стал, поцеловала и говорит: "На зимние каникулы приезжай, тогда и встретитесь.

Учись, говорит, Юрочка, хорошенько". Ждал я этих каникул, как манны небесной! И не дождался. Зимой началась финская, я был неплохим лыжником, разряд имел. Ушел со студенческим добровольческим батальоном...

Вот говорят: чувство расстоянием и временем проверяется - правильно говорят, на себе убедился. Ребята надо мной в батальоне подтрунивали. Ни одной девушки, кроме Зайки, для меня не существовало. А ведь какие девчата боевые встречались! Поглядишь - нет, Зайка лучше. Письма дождусь, и вовсе праздник. Она мне тогда часто писала, чаще, чем я. По письмам-то я и узнал, какая она, Зайка. Умница оказалась. Не думай, что про одни чувства писала, - нет, об этом меньше всего. О Москве рассказывала, о новых подругах, и больше всего, кажется, о музыке. Не могу спокойно рояль слушать...

Легкий вздох, и снова спокойный, - может быть, с легким оттенком горечи - Юркин голос:

- Про финскую особенно рассказывать нечего: короткая и злая она была. Раза два поморозился, разок, при случае, руку поцарапало, - в общем, отделался благополучно. Только вместо того чтобы в институт вернуться, угодил на действительную, с запада уже и тогда порохом потягивать начало... Ты когда на фронт ушел?

- В сорок первом.

- Тогда нечего тебе обстановку объяснять. А я еще у самой границы служил, с первого дня в переплет попали... Пятились, пятились, а в конце сентября в окружении оказались. Да без малого восемь месяцев и расхлебывали эту кашу. Черт его знает, иной раз вспомнишь и сам удивляешься: как уцелел, как психом не стал?.. Было нас сначала двадцать три человека, а под конец четверо осталось. Грязные, вшивые, голодные. Как звери вот - заползем в какую нору и зализываем раны. Из медикаментов земля да кора березовая, случалось, что ею и кормились.

Дизентерия, цинга - зубы тогда, как горох, выплевывал.

Двенадцать зубов выплюнул. И дрались!.. Отобьемся вот так, свалишься где-нибудь в лесу, под дождиком, пошевелиться сил нет, и все равно Зайкины глаза перед тобой стоят. Сам уже почти не живой, а они живые... Прощаюсь я, бывало, с ней мысленно, прощаюсь, а она не прощается. Жить велела!..

Юрий переводит дыхание, сухо шуршит плащом.

- А потом еще хуже стало. Зима... Похоронил я одного дружка, второго, потом и вовсе один остался. Очнулся вот так однажды, прикинул - нехорошо как зверю умирать. Поднялся. На винтовку, как на костыль, опираюсь, в магазине два патрона осталось. И пошел. Увижу, думаю, хоть одного-двух кончу, а потом уж пусть на штыки поднимают, все легче будет... Свалился, должно быть, не помню, а очнулся в тепле, на печке. Нашла меня дочка лесника, матери сказала, а та уж на санках в сторожку доставила. Одним словом - очухался, в себя приходить начал... И тут, понимаешь, конфуз получился... Приглянулся я чем-то этой лесничихе. Я ей по гроб жизни, как говорят, благодарен был, а она все сама испортила. Муж в армии, бабенка она молодая, - ну и явилась однажды ко мно на печку... В одной рубашке. Жмется ко мне, а я от нее. "Дурачок, говорит, воина все спишет". Воина, говорю, может, и спишет, так я сам не спишу...

Преодолевая смущение, Юрий негромко смеется и, словно оправдываясь, объясняет:

- Необстрелянный, понимаешь, был да и все прочее...

В общем, в эту ночь ушел я из сторожки, хоть и слаб еще был. И тут улыбнулось мне мое солдатское счастье.

На десантников наших набрел. Первый раз тогда за всю войну заплакал!.. С ними и выходил. Заговоренный я, что ли, был, - сам не пойму. Из двенадцати нас трое только пробилось, и лейтенанта оставили. Ну, явились, дивизия чужая, ребятам - по Красной Звездочке, меня - в госпиталь. Малость подправили, дантисты мне рот железом набили - с месяц, наверное, после этого жевать не мог. И снова мне тут повезло - других окруженцев сразу на переформирование отправили, проверками всякими донимали, чуть не щупали, кто ты такой, а меня в часть зачислили. Помогло, конечно, что комсомольский билет и винтовку свою принес, да и опять же - с десантниками вышел. Вызвал меня командир дивизии, порасспрашивал, как да что, потом говорит: "Надо бы тебе, парень, на грудь что-нибудь повесить, да не могу. Верю, а не могу - неподтвержденные твои похождения. Но, говорит, наградить я тебя все равно награжу. Отправляем мы в Москву одну повую штуковину, что у фрицев отбили, - поедешь в охранной команде..." Вот и представь недавно только кору березовую грыз, снег глотал, с жизнью прощался - и сразу в Москву. Начало апреля - теплынь, народу полно, по радио "Лунную сонату" передают, а я в новенькой шинели и в сапогах, по сухому асфальту... Сам не верю!..

Ну, сдали мы свой фронтовой подарок в брезенте, определили нас в общежитие, накормили, говорят - сидите, ждите. А консерватория-то в Москве, разве усидишь! Улизнул. Два раза с комендантским патрулем объяснялся, чуть не пол-Москвы прошагал, и зря оказалось, Весь состав консерватории эвакуирован, так ничего и не добился.

А на следующий день привезли нас к генералу. Старый и веселый уж очень. Я еще, помню, удивился, с чего он такой веселый - сводка-то в этот день неважная была. А вечером понял: "В последний час" передали. Усадил он нас, руки всем пожал. "Молодцы, говорит, ребята, иптереснуго штуку привезли понравилась командованию!

И посему, говорит, получил я указание побаловать вас.

Вот ты, говорит, сосунок со стальными зубами, - показывает на меня пальцем и сам смеется, - ты, говорит, чего хочешь? Мамка есть?" Есть, говорю, товарищ генерал.

"Где?" В Куйбышеве, говорю, - она, кстати, в ту зиму, как я в институте учиться начал, переехала из Кузнецка.

"Так, в Куйбышеве, значит. Десять дней, спрашивает, туда и обратно, хватит тебе?" Тут уж я гаркнул! "Тише, тише, говорит, и без крику поедешь..." Здорово, а?

- Еще бы не здорово! - соглашаюсь я.

- Здорово! - повторяет Юрка и так довольно смеется, словно он только сию минуту получил свое необычное отпускное свидетельство. - От генерала прямо на вокзал. Влез в вагон и места себе не найду. Тащится, как черепаха, взял бы, кажется, да по шпалам, по шпалам! То о матери тревожусь - надумалась всякого за эти месяцы, пока писем не было, то о Зайке думаю. Где она? Может, с консерваторией эвакуировалась? Пока адрес узнаю, напишу да ответ получу - опять месяц-другой уйдет. Всякого, одним словом, за ночь надумался. Сначала-то я в Куйбышев планировал, а потом, на обратном пути, уже в Кузнецк. А тут стали к Кузнецку подъезжать, как пошли знакомые места - засобирался. Как же это, думаю, мимо проехать можно, а вдруг?.. Выскочил из вагона, бегу, и веришь - предчувствие: дома Зайка, дома!.. На крыльцо взбежал, давлю кнопку звонка - молчание, сердце только колотится!..

Сообразил - стучать начал. Вышла Серафима Алексеевна - одну руку на сердце, другой на меня, как на привидение, машет. "Юрочка!.." И тут слышу: "Мама, кто там?" Выходит моя Зайка - в халатике, косы распущены... Никогда ее такой красивой не видел!.. Увидела меня, прислонилась к стене и стоит как мел белая. Я к ней.

Зайка, говорю, это я, что с тобой? Бросилась ко мне, гладит меня по щекам, смеется, а у самой слезы по лицу бегут. И только одно твердит: "Ты живой!.. Ты жлвои!.."

Голос Юрки взволнованно рвется, он густо крякает.

- Вот такие, значит, дела... Оказывается, давно они меня похоронили. Постарался какой-то аккуратный писарек, прошлой осенью еще сообщил. Приехала Зайка из Москвы - писем от меня и тут нет, написала матери в Куйбышев, та и сообщила про похоронную. Хорошо, думаю, что матери-то письмо сразу написал. И радостно мне, помню, что сижу я рядом с Зайкой, рук ее из своих не выпускаю, и горько, что так быстро похоронила она меня!.. Рассказываю, как все было, - Зайка глаз с меня не спускает, Серафима Алексеевна снова в слезы. "Боже мой, что ж это делается!" Зайка взглянула на нее, да строго так: "Мама, прошу тебя..." Я еще удивился: сдала, думаю, Серафима Алексеевна. Вскочила, засуетилась: "Сидите, Зоенька, сидите, мне в магазин нужно, жиры нынче отоваривают..." Ушла, и словно подменили мою Зайку.