Дмитрий Мамин-Сибиряк - На большой дороге Страница 3

Завязавшийся по этому поводу разговор был прерван с крыльца:

— Лександра Василич, голубь сизокрылый, где ты?

— А здесь, Мосей Павлыч…

— Подь сюды… Мужики ужинать садятся, так и ты заодно.

— Нет, спасибо. Я сыт…

— Да перестань кочевряжиться, милаш… Брюхо не веркало, а тут горяченького похлебаешь, ученый ты человек.

— Я уж поел, Мосей Павлыч…

— Ах ты, Лександра Василич… Сказано тебе: мужики садятся. На миру и ты поешь… Да иди же, мил человек! Мирское дело.

Аргентский обратился уже ко мне:

— Пойдемте в самом деле. Вы посмотрите, как ямщик ест. Если не видали, так даже очень интересно.

Мне пришлось только согласиться, потому что меня заботила судьба Василия Ивановича. Что-то с ним теперь делается?

— Иде-ем! — крикнул Аргентскнй, вылезая из передка.

— Давно бы так-то!..

На крыльце стоял ямщичий староста, рыжебородый толстый мужик с лукавыми рысьими глазками. Он был в одной красной кумачной рубахе и вытирал потное лицо рукавом. Он фамильярно потрепал Аргентского по плечу и проговорил, подмигнув:

— Ах, андел ты мой, может, мы скляночку водочки раздавим? Робята уж полуштоф росчали…

— Не пью, Мосей Павлыч, вы знаете.

Мой новый знакомый был небольшого роста, но широкий в кости. Спина была сутулая, а руки несоразмерно длинны, точно они были взяты на подержание от кого-то другого. Мне нравилась та простота, с которой он держался.

В передней избе, где стояла громадная русская печь, за двумя столами разместилось человек двадцать ямщиков. Воздух уже был пропитан запахом дегтя, капусты и какой-то рыбы, что составляло своеобразный букет.

— Ну, за который стол сядешь, Лександра Василич? — спрашивал староста, подмигивая без всякой видимой причины.

— А ни за который, Мосей Павлыч…

— Ах ты, таракан тебя уешь… Погордишься натощак-то, а потом жалеть будешь. Ну, пойдем не то самовар пить…

— Это можно, — согласился Аргентскнй.

На чистой половине уже стоял ведерный самовар, ужасно походивший на ямщичьего старосту, — такой же красный и так же отдававший горячим паром. Василий Иваныч не спал. Он угрюмо забился куда-то в угол и злыми глазами наблюдал все ужасы, происходившие на его глазах. Мое появление так его обрадовало, что бедняга чуть не бросился ко мне на шею, как к спасителю.

— Знаете, здесь творится что-то невозможное… — сказал он мне, делая трагический жест. — Это какой-то пещерный период…

— Именно?

— Вы видели, как они едят, эти ямщики?

— Да… А что?

— Нет, это что-то невозможное. А этот рыжий староста, — ведь это какой-то гиппопотам… Знаете, сколько он выпивает чаю? Двадцать стаканов. И кроме того пьет водку и чем-то заедает ее. Да вы посмотрите на всю эту зоологию…

Староста усадил Аргентского к самовару, выпил стаканчик водки и укоризненно покачал головой:

— Ах, Лександра Василич, разве это порядок, голубь сизокрылый?

— У меня порядок…

Дело в том, что Аргентский принес с собой узелок, в котором оказались черствые крендели и черный ржаной хлеб. Он разложил свою закуску на столе и не торопясь принялся за чай.

— Это ты теперь третьи сутки всухомятку жуешь? — корил староста, разглаживая рыжую бороду. — Какой же ты человек будешь, ежели у тебя провиант одни корочки?.. Лошадь не кормить, и та встанет.

— Ничего, проживем, — с улыбкой отвечал Аргентский. — В случай и поработать можем…

— Из гордости ты, Лександра Василич, не хочешь нашей пищи принимать, — корил староста.

— Не из гордости, а потому, что даром вашу пищу я не хочу принимать, а платить пятиалтынный накладно. Прохарчишься как раз. Да и деньги нужны. Перебьюсь как-нибудь…

— Небось деньги-то жене везешь?

— Есть и такой грех… Вы на работе и можете есть, а я без места, ну, значит, и попощусь малым делом.

Я только теперь обратил внимание на выражение лица своего нового знакомого. По всему было заметно, что он постился уже немало, обманывая аппетит своими корочками. Это было заметно по выражению глаз, а особенно чувствовалось в складе широкого рта. Да, постился хорошо, выдержанно, не поддаваясь на соблазны даже ямщичьей еды. Чем больше я смотрел на это простое лицо, тем оно больше мне нравилось.

— Не предложить ли нам ему чего-нибудь? — шепотом спрашивал меня Василий Иваныч. — У меня есть английские консервы из дичи… потом есть телятина.

— Ничего из этого не выйдет, Василий Иваныч. Видите, он уже отказался раз… Вон предложите старосте своего мясного порошку.

Василий Иваныч даже рассердился на меня и замолчал. Он вообще находился в возбужденном состоянии и несколько раз подходил к двери, приотворял ее и долго наблюдал, как ямщики ужинали.

— Сначала съели пирог с рыбой, — сообщил он мне, отгибая пальцы. — Потом была подана уха из карасей… потом подали кашу, такую крутую, что ложка стоит, а кашу залили зеленым конопляным маслом… Это ужасно! Нормальный человек просто может умереть от одного такого ужина.

III

День был постный, и разбитная хозяйка, подавая новое кушанье, приговаривала с заказной ласковостью:

— Уж не обессудьте, миленькие… Кабы не постный день, так и штец бы подала, и баранинки, и молочка.

Я вошел в избу, когда «миленькие» ели уже четвертую перемену — перед ними на деревянных тарелках лежала какая-то жареная рыба. Вилок не полагалось, и ели прямо руками, вытирая замаслившиеся пальцы прямо о волосы. Кое-где начинали слышаться тяжелые вздохи и самая откровенная икота. Деревянный жбан о кислым деревенским квасом переходил из рук в руки. Василий Иваныч насмелился и вышел вместе со мной.

— Неужели они и это все съедят? — с каким-то ужасом спрашивал он меня. — Ведь это какой-то пир богатырей…

Бедный столичный заморыш с каким-то ужасом смотрел на потные красные лица ямщиков, на их закрывавшиеся от жвачного переутомления глаза и даже вздрагивал, когда раздавался чей-нибудь широкий вздох, точно по пути могли съесть его, Василия Иваныча. Но на пятую перемену подан был еще пирог, на этот раз с солеными грибами. Пирог сделан был из пшеничного теста, как и все остальное: ржаной хлеб в Зауралье очень редко употребляется, разве только самыми бедными семьями, откуда и называют зауральских мужиков пшеничниками. После пирога последовала жареная картошка. Василий Иваныч после каждой перемены таинственно исчезал в свою комнату и возвращался каждый раз веселее и веселее.

— Знаете, такое зрелище возбуждает аппетит, — сознался он наконец. — Я после каждой перемены съедаю по ложечке мясного порошка… Итого теперь пять ложечек, а это составляет пол-унции.

Василий Иваныч даже толкнул меня локтем в бок, — дескать, каково я желудок-то свой надуваю.

А ямщики все продолжали есть. Я уже потерял счет переменам, пока дело не закончилось каким-то пирогом с изюмом. По счету ложечек у Василия Иваныча выходило девять перемен. Много приходилось мне видать, как хорошо едят, но такой еды наблюдать не случалось. Это было уже что-то действительно гомерическое. Ямщики не переставали есть, а в буквальном смысле отваливались от еды. В дверях стоял Аргентский и улыбавшимися глазами наблюдал вспотевшую, раскрасневшуюся и неистово икавшую ямщину. Издали этих плотно поужинавших людей можно было принять за пьяных.

— Ну что, видели, как наши ямщички питаются? — спрашивал Аргентский.

— Да, вообще… — бормотал Василий Иваныч, похлопывая ручками. — Знаете, господа, не съедим ли и мы чего-нибудь, а? Право… У меня, кажется, есть аппетит. Да… Хозяюшка, поставьте нам самоварчик…

— А для че и не поставить, — ответила здоровенная стряпуха, вся красная от натуги. — Вот только Мосей-то Павлыч кончит…

Староста еще продолжал «чаевать». Он не мог уже есть простую мужицкую пищу и наливал себя чаем. Ворот рубахи был расстегнут, волосы на лбу прилипли, по лицу пот катился ручьями — одним словом, человек наслаждался вполне.

— Полюбопытничали, господа, насчет нашей ямщичьей еды? — спрашивал он нас, стараясь быть любезным. — Эх, Лександра Василич, право, напрасно ты брезгуешь миром… На артели-то что стоит одного прокормить. Самое это пустое дело.

— Ничего, не помру…

— А ведь вы хотите есть? да? — пристал к Аргентскому развеселившийся Василий Иваныч. — С нами, надеюсь, не откажетесь?..

— Стаканчик чайку выпью… — уклончиво ответил Аргентский.

— Ну вот — один разговор, — вступился староста. — Этого самого Лександру Василича, господин — не умею, как вас назвать, — никак не уложить, как кривое полено на поленницу. А все от гордости…

— Что же, гордость вещь хорошая, ежели к месту, — согласился Аргентский. — А я вот смотрел на ямщиков, как они едят, и пожалел…

— Н-но-о?!

— Да… Не долго уж так есть придется. Вот проведут железную дорогу, и конец ямщичьей еде…

— Ох, и не поминай ты, Лександра Василич, про эту чугунку… Для чиновников да для купцов ее налаживают, а простым народам прямо разоренье. Всем животы подведет, когда тракты отойдут… Ровно и не придумать, что только и будет. Ну, теперь хоть на последах ямщички поедят, а потом поминать будут да деткам рассказывать. Много поезжено, сладко пито-едено…