Федор Крюков - К источнику исцелений Страница 3

— А вы — в отхожее! — сказал кондуктор в соседнем купе, и несколько человек пошли по его указанию.

И хоть ехать тесно было, но интересно. О. Михаил не переставал рассуждать, поучать, повествовать. Егор ходил за ним на своих костыликах всюду. Теперь он симпатизировал ему даже больше, чем матушке, хотя последняя и давала ему какие-то вкусные белые, сдобные сухарики и поила чаем. Но Егору всегда было досадно, когда матушка останавливала ораторский пыл о. Михаила, якобы из опасения, что он может прозевать поезд, — а о. Михаил почти на всех больших станциях выступал с своей назидательной книжечкой «Друг народа» и собирал около себя толпу. Иногда даже жандармы, — хотя очень деликатно, — вмешивались и убедительно просили чтеца и его слушателей не мешать движению на платформе.

И в вагоне неугомонный о. Михаил не мог сидеть молча. Он не в силах был удержать своего проповеднического пыла и всегда находил слушателей, которых можно было наставить и просветить.

— Священное Писание, — говорил он поучительным тоном, — должно читать совсем иначе, чем обыкновенно читают, и каждый раз будешь узнавать все новое. Да. Я про себя скажу. Учился в гимназии, — наукам светским, — и не плохо учился… Даже стихи мог сочинять… Но при этом имел пристрастие к Св. Писанию и пел каждый день по кафизме, а читал по нескольку глав из Евангелия… И удалялся в уединенные места — пил из родничка холодную воду, пел… тогда у меня сформировался недурной баритон. И стало посещать меня по временам умиленное настроение… Как бы вам сказать? Восторг перед Богом, ясность такая… радость о всех ранах, болезнях, о благах и красоте мироздания Господня… Сердце, бывало, так и ширится, так и жаждет возлюбить всех и вся… каждое живое существо… каждую козявочку и былинку… И падал я без чувств, и било меня всего в конвульсиях… Но это было блаженное состояние… И слышался мне как бы голос, — откуда, как, — не знаю… Это был необычайный голос… чудный… без звуков, а проникал все существо. Что говорил, как, какими словами, — этого передать я никогда бы не мог… Но одно я понимал: звал он меня ко Господу — служить ему единому… Обращался я к священникам за советом, двух прозорливцев спрашивал: один — слепец, а другой — болящий. Посоветовали мне они в духовные учиться. Прозорливец-болящий сказал: «Ты будешь пострижен на Афоне в монахи. Но все-таки ты женись и иди в священники…»

Егор вдруг почувствовал, что между его свесившихся ног вылезает что-то из-под лавки. Он глянул. Зелено-седая голова старика в подряснике шевелилась, как какое-то невиданное чудище, а за нею с усилием выползало и все старое тело. Было и страшно, и смешно смотреть.

— Старым костям-то трошки и больно, — сказал старик, усаживаясь на полу между лавок, — все позатекло…

— Повременил бы, дедушка. Контроль еще не проходил, — сказал отец Егора.

— Ничего, милый… Я тогда как-нибудь… успею авось… Мне даже желательно послушать… Любопытен я на это… Вот вы, батюшка, говорите: на Афоне… Я там был. И на старом, и на новом… На старом — вот где истинное благочестие!..

— Да, дедушка, это верно, — согласился о. Михаил…

— Я и в Русалиме был, — продолжал старик, — Хорош и Русалим, конешно, там стопы Господни, а мы, грешные, по ним ходим… Но дико там нашему брату: турок, арап, греки… Дюже жадны, греки-то… А на старом Афоне — тут святость дюже хорошая…

— Что же, батюшка, рассчитываете — так и будет насчет монастыря? — спросил отец Егора, возвращаясь к прерванному рассказу о. Михаила.

— Верю, — сказал о. Михаил, — твердо верю. Мне более по душе где-нибудь в монастыре священствовать: люблю служить… алтарь, тихое пение, сосредоточенную молитву… так бы служил, не переставая… А для мирян это не всегда того… подходяще… Но люблю я и мирян: народ добрый, мягкий. Дети наипаче.

Матушка вздохнула и сказала:

— Ты бы узнал, отец, на какой станции кипяточку-то можно набрать.

— Ну-ну, спрошу, спрошу, — сказал о. Михаил, неохотно выходя из своего приподнятого настроения.

— У меня в приходе, — прибавил он после значительной паузы, — есть также некоторые прозорливцы… сподобились различных видений… Одному мужику во время водосвятия голубь три раза садился на голову…

Старичок в подряснике нетерпеливо завозился… Лицо его странно сморщилось, точно он хотел засмеяться или заплакать.

— Вот вы, батюшка, верно сказали: мужичку благость Господня послана… Господь выбирает себе не из богатых да сильных, а самого что ни есть простеющего звания…

— Справедливо, дед, справедливо, — вздохнул о. Михаил.

— Вот я слыхал: одна старуха из Арзамаса заблудилась в пещерах киевских… Три года ходила! Через три года в старом Русалиме вышла. Как уж ее Господь сподобил… Через три-то года, — продолжал старик, оглядываясь кругом, — вошли, стало быть, монахи в пещеру, идут со свечами, вот и она на свечки идет. Передний и говорит: «Стой, остановись, кто ты такой?» — Она остановилась. «Сотвори молитву». Сотворила молитву. «Сотвори другую!» Сотворила. «Ну, стой тут, на месте!» Вышли они из пещеры, сказали старшим монахам. Старшие монахи сказали архимандриту. Архимандрит архирею доложил… Вошли в пещеру — потом вывели ее на воздух. За три года мохом покрылась, позеленела вся. Воздухом венуло на нее — она враз и кончилась… Да. Так любезничали дюже узнать, чем она питалась? Потрошили. Разрезали нутренность, живот, кишки. Одна земля в кишках…

Старичок посмотрел, сколько мог, вверх, на своих слушателей и повозился на месте, желая сесть поудобнее.

— Ну, хоронили-то ее дюже хорошо!.. — закончил он радостно. — Так хоронили… Сколько архиреев было… Дюже хороший похорон был по ней…

— Ваши билеты, господа, приготовьте! — раздался в конце вагона громкий голос кондуктора.

Старичок невероятно быстро юркнул под лавку, не договорив о похоронах.

Когда прошел контроль, он снова вылез из-под лавки, сел на полу и скоро завладел вниманием большинства пассажиров, сидевших по соседству. Словоохотлив и красноречив был о. Михаил, но старик-странник был еще красноречивее, и рассказ его лился неудержимым потоком.

— В Киеве я шесть раз был, — повествовал он. — Пение дюже хорошее! Все — партесное… «Господи помилуй» запоют, так аж душу пронзят… У Сергия Троицы три раза был. Два раза в новом Русалиме. Ну, лучше нет — у Сергия Троицы. Там одно панукадило, — мериканец представил, — теперь стоит этих трех монастырей. Золота на ней!.. Как свет зажгут — такая светлость! Дюже ха-рошая светлость-то…

— А в Сарове был? — полюбопытствовал о. Михаил.

— У о. Серафима? Четыре раза был. Там такой порядок: вот вас пять человек, сложитесь промежду собой по четвертач-ку, обеденку отслужите. После обедни пойдешь к хресту. «Батюшка, благословите к о. Серафиму приложиться»… Так-то вот будут царские врата (старик распланировал руками), а так-то вот гроб его… в пещерах. Тепленький лежит! И ручки, и ножки… голову лишь не видать, а то весь тепленький. И Сергий Троица лежит, на щечках у него — румянец, а сам — аж горячий весь…

Вы вот в Пензе будете — загляньте в губернию. Хорошо поправилась она за последние года!.. Там, коль поимеете усердие, к о. Акентию… под престолом лежит. Тоже чудеса являл: слепого одного с глазами сделал, хромого с ногами. Во сне губернатору являлся и говорит: «Вы, — говорит, — если хотите, чтоб я явился, уничтожьте скверу от собора». А сквера — это, стало быть, сады разведены, а в садах музыка всякая, лавки торгуют, статуй стоит и прочее, стало быть. «Уничтожьте, — говорит, — скверу, я вам явлюсь»… Ну, а нони ишшо с боку, от Московской, развели сады. От этого самого — прежде о. Акентий теплый был, а теперь гроб потемнел и плесень уже пошла. Стало быть, ушел оттуда… А то мог бы явиться вполне…

III

В полночь приехали к какому-то большому городу. Сказали: Пенза. Много огоньков рассыпалось внизу и вверху — зеленых, белых и золотисто-красных. Одни двигались, исчезали и вновь появлялись; другие моргали и дрожали на одном месте, иногда тоже прятались и снова выныривали…

Егор никак не предполагал, что их поезд привез такую массу народа. Широкая асфальтовая платформа сразу покрылась мешками, узлами, котомками, сумками, корзинками… Вагоны точно вдруг прорвались и высыпали из себя эти кишащие, двигающиеся толпы, эти груды всевозможной рухляди.

— Держись, Егорушка! за меня держись! — говорил отец. — Гляди, не отставай, а то аминь… пропадешь ни за грош!..

Они попали в людской поток, который неудержимо нес их вперед, к вокзалу. Но там давно уже все было битком набито. Егор с отцом наткнулись на какую-то тачку около цветника, положили на нее узел и сумки и присели, с удовольствием дыша свежим ночным воздухом после духоты вагона и с удовольствием поглядывая на давку в дверях вокзала. Два жандарма, чистые, величаво-спокойные, огромные, водворяли порядок. От времени до времени густая толпа богомольцев, подталкиваемая легонько сзади их кулаками, перекатывалась с одного конца платформы на другой короткими, быстрыми шажками.