Влас Дорошевич - Рассказы Страница 3

Петербург

Это рассказывала мне одна очень красивая актриса в одну из тех странных минут откровенности, которые иногда почему-то находят на женщин.

Просто привычка декольтироваться. Им иногда хочется декольтировать и свою душу.

— Je ne suis pas difficile[1]. Вы знаете моё амплуа: grande coquette[2]. Оно требует платьев и брильянтов. За талант мне дали бы немного. А талант моих портних приходится оплачивать очень дорого. К тому же… Я могу думать о добродетели очень много, — больше даже, чем другие, — но только до тех пор, пока я не вижу другой женщины в хорошем платье. Тогда я перестаю думать о добродетели и начинаю думать о платье.

Когда я ехала в Петербург, я отлично знала, что меня ожидает и о чём я должна прежде всего позаботиться. В Петербурге есть люди, мимо которых трудно пройти молодой актрисе. Театр, это — здание, у входа в которое стоит несколько свежевыкрашенных столбов. Мимо них трудно пройти, не испачкавшись.

В первую же субботу в цирке я смотрела на этих господ и думала только:

— Который?

Икс? Игрек? Зет?

В сущности они были для меня все безразличны. И я задавала себе этот вопрос без всякой муки. Не подумайте!

Просто из любопытства. Ведь это же касалось меня и, кажется, можно сказать, касалось довольно близко.

«Им» оказался Икс. Даже лучший из них! С большим влиянием в театре, с хорошим положением, с отличными средствами.

Мог быть полезен и для карьеры и в смысле портних.

Он попросил, его мне представили. Явился с визитом, привёз цветов, потом конфет.

Собственно говоря, всё было решено с первого момента.

Об этом, конечно, не говорилось. Разве можно! Но это отлично понимали оба.

Он говорил, что он одинок и ему нужно существо, которое он бы любил. Это наполнит его жизнь. Говорил, что он не молод, «конечно, не мальчишка», но постоянен и способен на глубокое чувство.

Я, улыбаясь, отвечала:

— Вам ли говорить об этом? Сколько женщин, я уверена, мечтают…

Так мы торговались, говоря совсем о другом.

Он давал понять:

«Не думай, матушка, я разорюсь ради тебя или наделаю глупостей. Нет! Но хорошее вознаграждение ты получишь. И это не нечто мимолётное, а так, на год, на два!»

Я отвечала взглядом:

«Что же ты медлишь, дурашка?»

Ему достаточно было, ну, как-нибудь подольше поцеловать мне руку — и я «упала бы в его объятия»:

— Я твоя!

И я думала:

— Поскорей бы!

У зубного врача так просишь:

— Доктор, вырвите зуб, но поскорей!

Очевидно, он не находил повода к чему-нибудь лишнему.

А я смотрела на него почти умоляюще;

— Да найди же, найди!

Отыграть эту роль в глупой комедии. Изобразить страсть. И начать посылать к нему счета от портних.

А он всё говорил, всё говорил и не давал мне, ну, повода, чтоб сказать:

— Я твоя.

Престранный город ваш Петербург.

Я спрашивала потом у другого, у молодого:

— Отчего вы, господа, все с подходцем? Отчего не прямо?

Он улыбнулся, — и очень самодовольно:

— Даже устрицу не глотают так, сразу. А сначала посмотрят на неё, потом осторожненько счистят бородку, потом любовно пожмут над ней лимон, потом мягко подденут на вилку. А так, взял… Passez moi le mot[3], но это уж значит «сожрать», а не съесть. Не съесть со вкусом!

Жуиры говорят:

— Пулярка любит, чтоб её хорошо съели.

Ну, я, вероятно, плохая пулярка и предпочитала бы, чтоб меня просто сожрали, с костями, только сразу!

Терпеть не могу, когда надо мной давят лимон!!!

Итак, он продолжал ездить и говорить.

Однажды — это было в сумерках, когда и без того становится грустно на душе — он спросил меня:

— Вы, наверно, никогда не бываете в церкви, друг мой?

Он всегда говорил со мной таким тоном, добрым и ласковым, словно был мне крёстным отцом.

Я отвечала:

— Когда умирает кто-нибудь из моих товарищей или выходит замуж какая-нибудь из моих подруг. Первое случается чаще, чем второе!

Он вздохнул с сожалением:

— Напрасно, напрасно! Там хорошо. Хорошо в церкви. Бога забывать не следует. Вы, вероятно, и не креститесь даже никогда?

Я рассмеялась.

— Напротив! Часто, очень часто и очень много. Когда выхожу на сцену в новой роли и трушу!

Голос его стал совсем печальным.

— Не следует смеяться над этим! Не следует! Хотя бы во имя вашего детства. Вспомните ваше детство.

Со мной не надо говорить о детстве. В нём ничего ни хорошего ни отрадного. Но когда мне напоминают о моём детстве, у меня слёзы подступают к горлу.

Я чувствую себя такой маленькой, страдающей, беспомощной.

Не надо говорить со мной о детстве! Не надо!

Мы, кокотки, все сплошь сентиментальны.

А он продолжал:

— Вспомните ваше детство, когда вы, маленькая, в кроватке, сложив ручонки, молились «Боженьке». Молились со слезами. Разве не легче вам тогда было?

Я готова была разрыдаться.

— Вы и образка, вероятно, не носите на шее?

Глотая слёзы, я постаралась обратить всё в шутку:

— При моей профессии! Я должна ходить декольтированной!

А он продолжал печальным голосом, полным сожаления:

— Не тогда, когда вы занимаетесь вашей профессией, а тогда, когда вы дома, одна, когда вы спите… Хотите, я привезу вам образок?

Ему это нравится!

— Пожалуй!

Он оставил меня расстроенной, взволнованной, несчастной.

Я заплакала, — не знаю, о чём.

На следующий день он приехал ко мне и смотрел на меня, как на ребёнка, ещё мягче, ещё ласковее.

— А я привёз вам образок. Освящённый.

Он вынул из коробочки золотой образок на тоненькой цепочке.

Перекрестился и поцеловал его сам.

Перекрестил меня.

— Перекреститесь и поцелуйте, друг мой.

У меня не в порядке спинной мозг. От этого я чересчур впечатлительна.

Я не знаю, что было со мной. У меня были холодные руки и ноги. Я хотела рыдать, плакать, я хотела упасть на колени.

Мне было страшно надеть на себя образок.

— Дайте, мой друг, это сделаю я, я сам. Я сам надену на вас.

Он дрожащими руками начал расстёгивать мой капот.

Я задрожала вся, когда холодная цепочка дотронулась до моей шеи.

А он расстёгивал дальше и дальше.

— Вот так. Вот так.

Он словно играл на рояле. Его холодные пальцы дрожали и прыгали по моему телу.

Я с ужасом ждала прикосновения образка.

— Какая грудка!

И вдруг на том месте, где должен был холодный образок коснуться груди, я почувствовала что-то мокрое, трясущееся.

Его губы.

Словно жабу, осклизлую и мокрую, положили мне на грудь.

Я закричала не своим голосом и толкнула его так, что он полетел, чуть-чуть не ударился головой о косяк стола, упал в углу, около этажерки.

Я кричала, схватившись за голову.

— Уйдите, уйдите от меня! Не подходите, не подходите!

Он сидел на полу, бледный, с отвислой челюстью, старый, испуганный, дрожащий от желания.

Он был отвратителен и страшен мне.

Я боялась за себя, за молодую, за сильную, что я с ним что-нибудь сделаю.

Я кричала ему:

— Вон… вон… уйдите сейчас!..

Если бы меня изнасиловал пьяный бродяга, мне было бы легче, чем это…

Так всё и расстроилось.

Вместо человека «с тонкой организацией» я досталась купцу.

Он… Вы знаете, как купцы едят устриц?

Сковырнул вилкой, проглотил.

— Э-э, чёрт! Лимону позабыл пожать. Ладно, над следующей пожму!

Просто, а тут…

Зачем до души надо дотрагиваться трясущимися руками? Ведь есть тело, и хорошее тело!..

И она почти крикнула мне:

— Зажгите лампу! Скорей! Скорей! Мне страшно! Я боюсь, что и вы… начнёте говорить о возвышенных предметах!

Встреча

Было поздно.

Даже беспутный Монмартр заснул. Гарсоны в длинных белокурых париках, одетые ангелами, заперли «Cabaret du ciel». Над «кабачком смерти» погасили зелёный фонарь, превращавший проходящих мимо в мертвецов. Погасли красные огни «Moulin».

Только в «Rat mort», «Cyrano», «Place Blanche» за спущенными шторами светился огонь. Оттуда слышались шум, смех, визг скрипки.

В верхнем зале «Place Blanche» было шумно и тесно. Выли, ныли, стонали, визжали скрипки цыган. Смех, звон посуды, взвизгиванья. Пахло eau de Lulin, сигарами, кухней, потом, телом, вином. Женщины с усталыми лицами, их сутенёры — все, кто работает ночью.

Я спросил себе шампанского «extra dry», а потому сидевшая вблизи женщина в ярком платье, огромной шляпе с колоссальными перьями обратилась ко мне с несколькими словами по-английски.

Я ответил, что не англичанин.

Тогда ко мне обратилась по-немецки толстая, огромная, старая немка, вероятно забытая пруссаками в 71-м году.

Я сказал, что и не немец.

— Он русский! — воскликнула сидевшая неподалёку француженка и обратилась ко мне по-русски: — Ты русский? Правда?