Василий Брусянин - Дворянин Венчиков Страница 3

Боясь, как бы не прервалась интересная речь Венчикова, я старался всё время ему поддакивать и слушать его с большим вниманием.

— А попросите-ка вы у него денег взаймы — не даст, ни за что не даст, — продолжал он. — Сегодня утром приехал к нему и первым делом прошу взаймы двести рублей месяца на два или на три… Понимаете: месяца на три! Что это значит?.. Так нет же, — не дал, упёрся как упрямый осёл, и ни за что ты его не убедишь. Тем более, что и дело-то верное. Надо, видите ли, мне побывать в городе, немного стряхнуть эту деревенскую-то плесень, да и кстати дело есть — хочу заложить имение, а он, глупый, того не понимает, что, как только заложу, деньги получу и ему возвращу… Понимаете?.. Ну, да, думаю я, что его к вечеру-то уломаю… Нет, ведь, какая, понимаете ли, скотина?.. Разве в наше время так соседи жили? Помню я — мальчишкой ещё был — отец мой, чуть что денег надо, поедет к кому-нибудь из соседей и сейчас же достанет… Мы, дворяне, жили по другим правилам: деньги понадобятся — иди к соседу и занимай; люди понадобятся — опять же иди к соседу и непременно достанешь холопов на какую-нибудь срочную работу. Помню я, — лет семь мне тогда было, — не хватило у нас в дворне девок… Понимаете: девок не хватило!.. Сейчас это отец мой послание к соседу, вот к отцу покойного Александра Александровича Хвостова, и что же вы думаете? На другой день встаём, а около людской избы их штук шесть или семь и всё, знаете ли, кровь с молоком, красивые да здоровеннейшие…

Сергей Константинович цинично рассмеялся и чмокнул губами.

— Людей давали взаймы, не то что деньги, — минуту спустя, продолжал он. — А почему был такой порядок?.. Потому что мы умели жить по настоящему. Они, купчишки-то, деньги в банк возят, а мы их по лучшим магазинам Москвы и Петербурга разбрасывали… А почему так? А только потому, что они живут для банка да для сумы своей поганой, а мы жили для тела и души. Понимаете: для тела и души, и ни перед чем не останавливались… Захочет душа вина — пей! Захочет как-нибудь заморских консервов — ешь!.. Захочется и ещё чего-нибудь такого остального — готово и остальное…

Говоря, Венчиков размахивал руками и улыбался нехорошей улыбочкой. Я слушал его и, недоумевая, задавался вопросом: «Ужели это не сновидение? Ужели в Бугульминском уезде, Самарской губернии, ещё жив Сергей Константинович Венчиков, представитель прошлого?» Раньше я слышал нечто из жизни прошлого, о другом читал, а теперь слышу живую речь человека, который уверяет меня, что когда-то он жил всей этой минувшей жизнью. Я осмотрел бритое лицо Венчикова с седыми усами, осмотрел его коротко остриженные волосы на жирном затылке, осмотрел и его фуражку с красным околышем и невольно спросил:

— Сергей Константинович, скользко вам лет?..

— А вы почему это меня спрашиваете? — в свою очередь спросил он и, повернув ко мне лицо, уставился на меня внимательным взором.

Я не ответил.

— Вы, что же это, сомневаетесь в правоте моих слов? Вы думаете, что я вру и говорю всё это со слов других?.. Мне — шестьдесят три года-с… Да-с, шестьдесят три года, а остальное, пожалуйста, сами соображайте… Мне, милостивый государь, было четырнадцать или пятнадцать лет, когда я начал настоящую-то жизнь… Да-с, мы жили иначе, и вам, господа, не понять нашей жизни, не понять-с!..

— Вы что это там?.. Ха-ха-ха!.. Руками-то размахиваете? — улыбаясь во всю ширь своего лица, говорил Степан Иванович, приостановившись и поджидая нас около угла высокого бревенчатого здания, от стен которого пахло сосновой смолой.

— А вот я рассказываю заезжему человеку о том, как здесь жили наши отцы, да какой жизнью пробавлялись мы, их достойные потомки, — громко отвечал Венчиков.

— Ах, вы всё об этом?.. Что же, пожили да и померли и нам место предоставили, — негромко заметил Степан Иванович.

Мы догнали остальных гостей Степана Ивановича и осмотрели каретники с экипажами. Здесь никто из гостей ничему не удивлялся, ничто не возбуждало и спора. Когда же мы приступили к осмотру конюшен, спор завязался с прежней интенсивностью. Спорили, главным образом, Николай Романович и Чумаков, которые оказались оба большими любителями лошадей. Венчиков непосредственного участия в споре не принимал, сосредоточив своё внимание на караковом жеребце, который высунул свою красивую голову в дверь поверх деревянной задвижки и, фыркая, зорко осматривал любопытствующих. Николай Романович погладил рукою красивую морду лошади, а Чумаков посмотрел жеребцу в зубы и потом долго вполголоса говорил что-то со Степаном Ивановичем.

Марья Романовна, видимо, не особенно интересовалась конями. Заслонив себя зонтиком от солнышка, она, медленно шагая, направилась дальше к узкой калитке в решётчатой изгороди сада. Я последовал за нею.

— У Степана Ивановича, видимо, и сад большой? — спросил я её, догнав у самой изгороди и распахнув перед нею калитку.

Она остановилась, пристально посмотрела на меня сощуренными глазами и, поправив седой локон, сбившийся на висок, ответила:

— О, да! Сад очень большой, тенистый сад, только в запустении…

Войдя в сад, я скоро убедился в правоте замечания Марьи Ивановны.

Толстые берёзы, липы и клёны образовывали над головами сплошной шатёр веток, сквозь который едва-едва пробивались лучи солнца, яркими кружками падая на зелень травы. Прямая и широкая аллея, по которой мы шли в глубину сада, заросла травою, и только узенькая тропинка, пробитая ногами, извивалась по её средине. По сторонам виднелась чаща дерев, подножие которых проросло травою и было устлано прошлогодним листом и сухими сучьями. Мы пересекали поперечные аллеи, которые заросли молоденькими сосенками и берёзками. Кое-где на главной аллее встречались скамьи, заросшие травою, а в одном месте на широкой площадке Марья Романовна указала мне на развалины беседки, от которой остались теперь лишь два-три покачнувшихся столба и пол, прогнивший и обрушившийся.

— Видите, какой же это сад? — разводя руками, говорила моя спутница. — Запустение, уныние… жалость одна… Бывало, все дорожки были расчищены и усыпаны песком, по сторонам стояли крашеные скамейки и диванчики. Там дальше, — указала она рукою, — были прекраснейшие цветники, а у Степана Иваныча ничего не делается, всё в забросе. Как-то даже говорили, что он весь сад хотел вырубить на дрова, да, видите ли, батюшки послушался и не посмел сгубить такие вековые деревья. Действительно, ведь, это было бы преступление. Батюшка Никандр ему и говорит: «Пока я жив, не смей, Степан Иваныч, губить сада. Оставь, пусть растёт»… Послушался он его, и ничего — дурь-то из головы выколотил… Конечно, это очень хорошо, что вон там, — она указала рукою вправо, — Степан Иваныч посадил фруктовых деревьев, но, подумайте сами, что же бы это было, если бы он вырубил все эти прекрасные берёзы и клёны?..

Я слушал Марью Романовну и соглашался с нею, благословляя неизвестного мне батюшку, заступившегося за вековой сад.

— Эй, господа!.. Эй, Марья Романовна! — услышали мы и остановились, обернувшись.

Посреди аллеи стояли гости, во главе со Степаном Ивановичем, который махал рукою куда-то вправо и кричал:

— Сюда! Направо!.. Там у меня вишенник и крыжовник…

Мы вернулись и скоро догнали всю компанию в той части сада, где были рассажены фруктовые деревья.

Гости, поощряемые хозяином, принялись срывать спелые плоды с вишнёвых деревьев, которые правильным четырёхугольником занимали довольно обширную площадь сада. Немного дальше начинался такой же четырёхугольник невысоких кустиков крыжовника, за ним разросся малинник, а несколько дальше по склону холма виднелись яблони с ветками, склонившимися к земле под тяжестью дозревающих плодов.

Когда проба вишни, крыжовника и малины была в достаточной степени произведена, все мы столпились около яблонь, и Степан Иванович довольно охотно объяснял нам, какой породы та или другая из яблонь, и какие на каждой из них созревают яблоки. К плодам, однако, никто не решился прикоснуться, находя их не созревшими, и только Лука Демьянович Чумаков, разломив поднятое с земли яблоко, проклинал червяка, который поселился в самой сердцевине свалившегося с дерева плода.

Пройдя правым крылом сада, мы дошли до плетня, в котором была сделана узенькая дверца.

Через калитку в плетне мы вышли в ржаное поле, осмотрели колосья желтеющей ржи и вышли на дорогу, которая вела от усадьбы Степана Ивановича в лес, отдалённая грань которого зубчатой стеной обрисовывалось на фоне безоблачного неба. Солнце по-прежнему нещадно припекало и отбрасывало на пыльное полотно дороги наши неуклюжие, несколько удлинённые тени.

Разговор не вязался, главным образом, потому, что как только мы вышли из тени сада, то и принялись жаловаться на невыносимую жару. Недолго совещаясь, все мы решили уйти под тень широкой террасы дома.

III