Руслан Смородинов - Нинка Страница 3

- Пойдем к тебе, - предлагаю.

- Зачем?

- Потискаемся.

- А как же остальные?

- А зачем мне сподвижники?..

Проснулся я уже за полночь. Кряхтя, доковылял до стола и надолго присосался к бутылке с водой. Казалось, кто-то скрутил мои мозги колючей проволокой. Меня трясло.

Нинка тоже не обрадовалась пробуждению. Жестом попросила воды.

Я оделся и пошел умываться - нужно было смыть с ресниц запекшиеся слезы. Были слышно, что во многих комнатах гуляют. Пора начинать соображать насчет подлечиться.

Возвращаясь, я остановился около лифта. Внезапно накатила невидимая волна, и все тело покрылось испариной. Невыносимо тошнило. И тут я отчетливо понял, что начинается "белочка". Большой шар огненного цвета бесшумно лопнул возле глаз. Рядом двигалось что-то плавное с полотенцем на голове. "А вот сэгодня - точно жэнский дэнь", - сказало оно. Где-то зазвонил будильник. По лестнице вверх пробежала кошка. Мне почему-то подумалось, что она набожна. Затем с верхних этажей промаршировал строй трубочистов в мохнатых папахах из невинных барашков. Они пели какую-то бодрую песню на непонятном языке. Но смысл ее был ясен - за сложнейшими музыкальными интонациями проглядывалось хроническое неблагополучие.

Я сполз по стене на пол. Еще один огненный шар беззвучно разорвался перед носом. Что-то рановато "белочка" явилась, подумал я. Какие-то плоскогорья и вершины заслонили видимость. А потом все померкло...

Осознал я себя склоненным над эмалированной раковиной и умывающимся. Причем - в умывальной комнате другого этажа. Как я сюда добрался - выяснять не было сил. Меня стошнило бесцветной пеной. Снова окатило обильным потом. Я прильнул губами к крану и жадно пил. Вода по вкусу и запаху напоминала свинец.

"Белочка", делирий, - думал я. Сантехник, сделавший эти краны, уже умер давно. Все мы смертны. "Прискорбна есть душа моя до смерти". Тоска... Тоска багрянистая. В нечистом исподнем. Боже-Боже! взывает к Тебе душа пылающая, купинка неопалимая. Спаси меня от этого помрачения. От этих дней, сваливающихся на мою несчастную головушку. От этих коней бледных и акридов прожорливых. Забери меня, где живут лучшие ощущения, и я буду послушно сидеть на ковре, покуда не явится знамение...

Умывайся, Руслан Брюзжащий, умывайся. Маета мает, сказал Екклесиаст, все - маета. Почисть камзол и иди опохмеляться, покуда приступ не повторился. "Белочка" приходит с похмелья. Триллер... Откуда эти водоросли?.. Да всю голову - под струю. Не дай мозгам закипеть, водица студеная. Не дай уколупнуть меня горячке проклятой...

Холодная вода подействовала благоприятно - делирий отступил. Но я знал, что это ненадолго. Нужно немедля похмелиться. Иначе грохнусь где-нибудь между этажами и подохну насмерть.

Болело плечо. Видимо, мое тело, отягощенное гравитацией, уже успело где-то упасть. Блуждая по проходам и пролетам, я наконец добрался до Нинкиной комнаты. Но дверь оказалась закрытой и хозяйки не было. Не знаю, что меня так огорчило, но я сел прямо на пол возле двери и чуть не заплакал. Хотелось как-нибудь пожалеть себе, приободрить. Вспомнилась притча, недавно рассказанная мне знакомым журналистом:

Умер один человек, и стоит он в раю у реки Жизни. И ступает ему навстречу Господь. И приветствует почившего: "Блажен ты, ибо твое есть Царство Небесное!" - и лице сияет у любови олицетворенной. - "Благодарю Тебя, Господи!" - падает ниц человече, но Любовь подымает его, говоря: "Видишь ты следы на песке вдоль реки Жизни?" - "Вижу, Господи". - "Это твой жизненный путь". Смотрит человек на следы, чувствами переполняясь. "А видишь ли ты, - спрашивает Господь, - другие следы рядом?" - "Вижу". - "А это - Мои следы, ибо ты просил Меня в молитвах не оставлять тебя". И идут они вдоль реки, встрече своей радуясь. Но вдруг мрачнеет человек, и никнет голова его. "Что огорчило тебя?" - спрашивает Благословенный. "Вот, Господи, Ты говоришь, что не оставлял меня, пока я жил". - "Истинно так". "Но почему же, почему именно тогда, когда мне было особенно трудно на моем жизненном пути, именно в этот период вдоль реки я вижу только одни следы? Почему Ты оставлял меня в самые-самые трудные минуты?!." И улыбается ему в ответ Любовь: "Нет же, нет. В самые трудные твои минуты Я нес тебя на руках..."

Воспроизведенная в памяти притча придала настроения. Я поднялся и увидел пред собою двухметрового пьяного детину с арбузом под мышкой. Голову этого сухопарого субчика знаменовала несвежая повязка. Промеж бинтовых складок пробивались давно не мытые волосы.

- Страдаем? - спросил он.

- Весьма.

- Деньги - не проблема. У меня сборник стихов вышел.

- Руслан меня зовут.

- Иннокентий Валаамский, - манерно представился детина и протянул мне руку. Арбуз выскользнул из-под мышки и глухо раскололся об пол.

- Катастрофа, - сказал я невыразительно.

- Фиг с ним. Не люблю сладкого, - ответствовал Кеша.

Как я потом узнал, Кеша был личностью весьма яркой. Редко кому удавалось видеть его трезвым. Даже в Литинститут он поступал в повседневном для себя состоянии, за что и не был принят, несмотря на вполне приличные баллы. Не желая мириться с притеснениями подобного трезвеннического толка, Кеша устроил сидячую голодовку у памятника Пушкину, чем не на шутку всполошил сановное писательское начальство. Кешу таскали по милициям, устрашали и задабривали, но наконец приняли-таки в институт. С тех пор Кеша стал головной болью обоих ректоров, осчастливленных возможностью занимать этот пост в период его учебы. Сидоров строго-настрого запретил охране пускать Кешу в общагу. Однако никакая охрана не могла сторожить все чердаки и пожарные лестницы. Есин прямо в институтском скверике выговорил Кеше все, что он о нем думает. Студент молча выслушал критику, а затем так же молча ударил ректора дипломатом по голове. Все это - в присутствии множества свидетелей. И только благодаря удивительно либеральному духу Литинститута и незлобивости Сергея Николаича сей проступок не имел удручающих для поэта Валаамского последствий.

Зарабатывал Кеша продажей лотерейных билетов. Когда-то он даже был женат на дрессировщице слонов. Циркачка, привыкшая к повиновению неразумной живности (а беспечного Кешу она наотрез отказывалась воспринимать как нечто разумное), всячески дискредитировала поэта. Например, заставляла стирать свое нижнее белье. "А что я мог поделать? - оправдывался пред нами Кеша. Она слонов укрощает, а слоны - больши-и-ие..."

Жил Кеша где попало. То ютился по общагам, то у очередных собутыльников. Деньги у него водились редко, и он то и дело занимал их у знакомых. Надо отметить, что и отдавал их Кеша исправно, хотя кредиты могли затянуться на существенный срок.

Одевался Кеша, говоря умным языком, контрарно, то есть или как оборванец, или как щеголь. Причем второе наблюдалось не часто и не надолго. Уже по окончании института он как-то заявился в студенческую столовку выпить со старыми знакомыми. Этакий франт во всем новом - в лакированный туфлях и зеленом драповом пальто. Ну и набрался, как положено. А тут обильные осадки вопреки всем прогнозам. Так что Кеша умудрился вываляться во всех окрестных лужах. Долго еще летали над зданием Литинститута матерные благословения в адрес ненастья...

Впрочем, обычно Кеша ходил в чем попало. А однажды выпросил у меня трусы, упирая на то, что его собственные сгнили прямо на нем. Правда это или нет - не знаю. Но выпрашивать что бы то ни было и у кого бы то ни было Кеша любил. Причем, похоже, не ради надобности, а ради одному ему известной игры...

В общем, Кеша говорит мне:

- Деньги - не проблема. Надо только сходить.

- Куда? - спрашиваю. - Ночь на дворе. К вьетнамцам, что ли?

- И ближе есть. Тут напротив хачик живет, водкой торгует круглосуточно.

Уже с водкой мы вернулись в мою комнату. Она была в удручающем состоянии. За день гулянки полы усеялись окурками, крошками, пустыми бутылками и какими-то фантиками. Возле ножки стола валялся раздавленный кусок сала. Рядом - помятый галстук в белый горошек. На одной из коек спал какой-то дедушка. Да и вообще, в комнате появились незнакомые личности. Один из них пел под гитару есенинское "Письмо матери".

- "... Будто кто-о-о-то мне в каба-а-ацкой драке садану-у-ул под сердце финский но-о-ож..." - подпевал Олежка Ядыкин. Он мотал головой и буквально плакал. Казалось невероятным, что еще днем Олег и слышать не хотел о Есенине.

Кстати, здесь была и Нинка.

- Куда ты делся? - спросила она, когда незнакомец окончил песню. Ушел умываться - и нету. Я так и подумала, что лучше тебя здесь подождать.

- Да так, - говорю. - От "белочки" бегал...

- У нас тут есть, - ободрила меня Нинка. - Феликс Иванович принес, указала она на спящего дедушку. Как выяснилось, спящий был каким-то писательским начальником. А приехал он в общагу в поиске жены. Молодая супружница не вынесла запоя благоверного и сбежала в казенный приют.

Нинка налила нам с Кешей "по штрафной". Но тут проснулся Феликс Иванович и бурно возразил против расточительности: нечего, мол, всяких пришельцев угощать. На что я возразил, что пришелец здесь именно он, а я в некотором роде его благодетель и покровитель. Недоразумение было исчерпано. Тем более что Кеша представил на обозрение только что купленные у хачика бутылки.