Булат Окуджава - Новенький как с иголочки Страница 3

- А зачем это нам? Трактор и без этого пойдет.

- Ты это серьезно?

Он усмехается.

- Ладно, - говорю я миролюбиво, - будем считать, что теперь истина установлена.

- А я и раньше знал, - говорит Саша Абношкин.

Голова его вздернута неимоверно. Он старается смотреть на меня сверху вниз. Он из тех, кто участвует в соревнованиях только тогда, когда абсолютно уверен в своей победе. Если он не уверен, он откажется от соревнований. Он будет тайком тренироваться до тех пор, пока не почувствует, что готов выйти и победить. Он начинает огрызаться, презирать, ненавидеть...

- Всякий нормальный человек должен любить читать, - говорю я.

- А вот бабка Прасковья не любит, - медленно говорит Гена Дергунов. Что ж она, ненормальная?

Они объявляют мне войну. Не кровавую, не смертельную, не ожесточенную... Но такую, что держи ухо востро перед их ранней земной мудростью и насмешливостью. Это война добрая. Это означает, что тебя признали... Наверное, это честь для меня, что они снизошли до единоборства со мной. Легкое, изящное "кто - кого", оно ведь нам не в тягость...

- Но оно мешает, - мягко говорит Шулейкин. - С ними нужно быть построже... Распускать нельзя... всякие вопросики... каламбурчики... Ученик учиться пришел? Вот и пусть учится, а над учителем подтрунивать...

- Мне видней, - говорю я.

- Нет, мне видней, - мягко говорит Шулейкин. - По диктанту тоже спорили, а вышло...

- Вышел подлог, - говорю я шепотом.

Почему я говорю об этом шепотом?

Он молчит.

- Здорово ты его рубанул, - смеется на улице Виташа.

- А ты-то что же молчал? - спрашиваю я.

- Да я не успел, - говорит он растерянно.

Ужасно заставлять людей врать и оправдываться...

- Ладно, - говорю я, - замнем. Я пошутил.

- Мне здесь жить, - говорит Виташа. - Ты-то уедешь. Ты сегодня здесь, завтра - там... А мне здесь оставаться.

А птицы поют...

ПОХОДКА БАЛЕРИНЫ

Она кутается в мамкин платок. И переминается с ноги на ногу. А на ногах ее - старые валенки, подбитые резиной, и большие нелепые латки на тех валенках.

Но когда она делает шаг, в классе становится тихо.

Или это мне кажется?

И она идет в мою сторону. Она идет плавно, слегка покачивается на ходу, как балерина. Это такая особая походка, словно кончиком ноги слегка прикасаются к воде: не холодна ли?

- Скажи-ка мне, Багреева...

А о чем спрашивать - не знаю.

За окнами - голые холмы, серое небо. А может быть, и дождь сыплет... А Багреева держит высоко прекрасную свою голову. Она стоит прямо передо мной, только на меня не смотрит.

В классе очень тихо. Я не должен был ее вызывать первою. Она слишком необычна для этого. Хороша слишком. Еще подумают... Видят ли они, как она хороша?

А она стоит, не глядя в мою сторону, и ее большие ресницы (господи, как нарисованные!) колышутся слегка, подобные мягким темным крыльям.

- Возьмите мел, Багреева.

Для чего этот мел?.. Ну что она будет писать?..

Она берет мел. Маленькая, тонкая ее рука высовывается из рукава. На ней старомодный пиджак. Мужской. А рука маленькая и тонкая. А пальцы красные, и кожа на них потрескалась. И в этих красных, озябших пальцах белый мел...

Я должен обучать ее прекрасным стихам, и она должна научиться не смотреть мне в глаза так пугливо и даже не отворачиваться, и она должна знать себе цену... Бред какой-то!

Там, за окнами, ветхие крыши Васильевки темнеют над оврагом. Знают ли они, для чего я сюда приехал?

- Вы знаете, кто такой Сен-Санс?

Кто-то тихо смеется. Она вздыхает. Она смотрит на меня громадными карими своими глазищами. Она вздыхает. Кто-то смеется. Я листаю журнал и ничего не могу прочесть в нем. Почему я на "вы" с ней?..

Вот она стоит передо мной, Багреева Вера. Что она думает о себе?.. Хоть бы согрела руки, чтобы пальцы оттаяли, чтобы мел не дрожал и не крошился... Она вздыхает. Почему это я говорю с ней, с восьмиклассницей, на "вы"?..

- Вы не знаете, кто такой Сен-Санс?

- Что?..

За окнами - голые холмы, серое небо. Скоро снег, скоро снег...

- Положи мел, Багреева.

Она кладет мел. Она краснеет. А там, в Васильевке, уже зажигаются огни. Керосиновые лампы с закопченными стеклами стоят, как солдатики, на столах. Туда, через овраг, на те огни, по мокрой скользкой осенней дороге пойдет Багреева Вера. Походка ее будет плавна, как у балерины.

- Багреева, ты была когда-нибудь в театре?

- Нет.

Она вздыхает. Неужели она не знает, как она красива?

- Кто из вас бывал в театре?

Все сидят неподвижно.

- А знаете ли вы, что такое трамвай?

Да, конечно, они слышали. Он гремит по утреннему городу. Я вижу напряженное лицо вожатой и заспанные губы кондукторши. Я покачиваюсь на задней площадке, трясусь... вместе со всеми своими радостями, и раздумьями, и печалями... И пассажиры толкают меня под бока...

Это старое уродливое электрическое животное - трамвай! Но на нем я уезжал в будущее, когда еще не существовали троллейбусы...

...Она будет идти по скользкой дороге. Будет уже темно вокруг. Ведь теперь темнеет рано. Осень ведь... Знает ли она о том, как она красива?.. И в губах - ничего детского, уже ничего... В деревнях взрослеют рано.

- Что ты будешь делать, когда домой вернешься?

Кто-то смеется. А может быть, кашель сдерживает...

- Воды наношу, - говорит она и смотрит в окно.

И уже ни пиджака мужского на ней, ни старого платка, ни валенок разбитых, ни красных, озябших пальцев... Что-то светлое, легкое, гордое...

Она идет по проходу к своей парте. Вот так она и будет идти всегда мимо молчаливых товарищей, мимо Васильевки, и проход меж рядами - это как продолжение поздней осенней дороги...

- В деревне часто встречаются великовозрастные ученики, - говорит Шулейкин в учительской.

- Какие?

- Ну, переростки. Условия труда, и всё такое прочее. Вот, например, Вера Багреева...

Он смотрит мне в глаза прямо и подозрительно.

- Не помню, - говорю я.

- Вера Багреева... Красивая такая...

- Не помню, - говорю я.

- Ей вот, к примеру, семнадцать, а она в восьмом...

- Она что, тупая?..

Он смотрит прямо в меня. Маленькие глазки его не моргают.

Шалишь! Ничего не получится. Я не таковский. Я тоже не дурак.

А за окном - темень. И три керосиновых солдатика с трудом освещают учительскую. И Вера Багреева носит воду. И коромысло изгибается на ее плече. И красными, озябшими пальцами она придерживает мокрое дерево. Сыплет дождичек осенний, а она идет медленно, но легко, покачивается. Она ступает так, словно пробует воду в реке кончиками пальцев.

- Неужели вы не заметили Багрееву? Такая красивая, стройная девица. У нее мать тоже... Особенно раньше... А у этой, у дочери, ресницы мохнатые...

- Не помню, не заметил.

- Городским она нравится. Нынешним летом инспектор молодой из Калуги приезжал... Возвращаться не хотел.

- Не помню, - говорю я. - Не помню Багрееву.

Конечно, если снять с нее эти валенки... Мне двадцать шесть - ей семнадцать. Это значит, девять лет разницы. Не так уж много...

- Вон вы какой красивый, - говорит Шулейкин.

- С чего это вы взяли?

- У вас усики черные, и вообще брюнет...

- Ну так что же?

Девять лет - такие пустяки...

- Непросвещенное мнение русских женщин относительно брюнетов... поясняет Шулейкин.

- Да ну что вы...

- Они считают: раз темный, значит, хорошо. Контраст.

Свет падает Шулейкину на лицо, и шрам на носу словно налился кровью. Набух. А в маленьких глазах его - боль и вопрос. Он подстрижен и выбрит на славу. Как это он здесь умудряется?.. Толстые монастырские стены холодные. Печи едва живы. Вот если бы на этом прекрасном холме выстроить прекрасное здание, стеклянное и прозрачное и теплое...

- От холода у учеников руки краснеют, - говорю я.

Он смотрит на меня и слегка улыбается.

- Я видел сегодня: руки красные, озябшие, мел не держат... Обидно...

- У Багреевой Веры руки от кипятка красные, - говорит он, - обварила. - Он смотрит на меня и слегка улыбается. - Конечно, обидно, - говорит он, такие красивые руки...

Ей семнадцать?.. Вот почему уже ничего детского в молчаливых и неподвижных ее губах.

- Мать у нее красавица, вот увидите... Так сказать, красит наш унылый пейзаж. А летом у нас хорошо.

И он продолжает внимательно вглядываться в меня. И что-то жалкое мелькает в его взгляде. Мне грустно и не по себе. Хочется уйти из этой комнаты, где, кроме стен и стола, покрытого красным сатином, больше ничего нет.

ПУСТЬ КОЛ, ДА СОБСТВЕННЫЙ

И здесь, оказывается, льют дожди. И здесь - холодно и сыро. И келья моя протекает. И четыре кубометра осиновых дров гниют под дождем. Чем я буду зимой отапливаться?

- Еще будут хорошие деньки, - говорит Мария Филипповна, пионервожатая. - Еще в колхозе наработаемся.

- То есть как это?

- Обязательно, - говорит она. - Все пойдем: и ученики, и учителя.

Если бы я был посчастливей, сидел бы сейчас в публичке. Завтракал бы дома. Ходил бы в кино, когда хотел...

- Вы приходите к нам пообедать, - говорит Мария Филипповна. - Что ж на молоке на одном сидеть... Разве можно?.. Живот испортите.