Федор Крюков - Из дневника учителя Васюхина Страница 3

Катю я видел вчера. Она с подругами шла по нашей улице — все нарядные, по-праздничному одетые. Навстречу им шли два молодых казака. Они остановили их и стали разговаривать. Рассказывали, вероятно, что-нибудь веселое, потому что девицы все смеялись, закрываясь платочками, и отворачивались. Один из казаков, высокий, смуглый, курчавый, в фуражке набекрень, — вероятно, отчаянный сердцеед, — обращал преимущественное внимание на Катю Я видел, как он угощал ее подсолнухами, трогал за плечо, усиленно жестикулировал правой рукой и, вообще, держал себя как очень короткий знакомый. Мне было и досадно и завидно смотреть на это…

6 июля

Какая была странная, чудная ночь… И сейчас, сквозь дымку неясных блаженных ощущений, которые еще не улеглись в моей душе, я вспоминаю сонную станицу, окутанную серебристой мглой лунного сияния, «девичник» с звонкими песнями, танцами под гармонику, с перебранкой молодежи, засматривающей в окна, и, наконец, церковную службу раскольников в одном из домов, в конце улицы…

Как все это странно, ново, интересно!.. Впрочем, попробую рассказать «по порядку».

Когда я потушил лампу и сел у раскрытого окна, охваченный впечатлениями только что прочитанной новой книжки журнала, — звонкие, заливчатые женские голоса, хлынувшие вдруг веселым ливнем из-за церковной ограды сразу перенесли меня в свой мир… Сквозь беззаботное веселье в них пробивалась и звенящая нота грусти, но громче всего и увлекательнее звучала в них жажда жизни, жажда любви и радости. Эти звуки дразнили сердце и неудержимо манили куда-то на вольный простор, на безбрежный разгул.

Я вышел на улицу и пошел туда, откуда неслись эти звуки. Была вечеринка, или «девичник», в том самом доме, о котором говорила мне раньше Катя. В раскрытые окна были видны тесные ряды ярко одетых девиц. В дверях и в окнах с улицы торчали головы любопытных — преимущественно баб и ребятишек. На дворе и на улице стояли круги молодых казаков. Было очень оживленно и шумно. Ребятишки гонялись друг за другом, залезали на плетень палисадника и в самый полисадник, дергали в окна сидевших в комнате девчат, дразнили их… Из окон плескали на них водой из кружки, бранились, осыпали скорлупой подсолнухов. Потом, когда раздавалась бойкая трель гармоники, все девицы, одна за другой вскакивали с мест, и среди изумительной тесноты и, вероятно, духоты начинался бойкий танец с хлопаньем в ладоши, с бойкими вскриками, с поощрительными замечаниями с улицы и из дверей.

Я простоял около получаса и потом пошел по улице, удаляясь от этой толпы. Я думал о ней, о себе и о том, что все-таки не захотел бы, вероятно, стать таким же, как каждый из ее членов, как ни завидно мне глядеть на их беззаботное веселье, на их бодрый труд, на их простую, естественную жизнь, свободную от разъедающих сомнений и размышлений. Есть что-то драгоценное и в этих сомнениях, и в этом беспокойстве духа, и в этих исканиях смысла жизни…

И я без зависти и без особого сожаления удалялся от незамысловатого веселья молодой толпы, которая издали казалась более привлекательной и интересной, чем вблизи.

Вдруг унылый, однообразный, как пустыня, суровый напев поразил мой слух. Отрешение от жизни, угрюмо-покорное, безрадостное до отчаяния, слышалось в нем, и душа сжималась безнадежным холодом, способным убить всякую радость жизни…

Этот напев тянулся несмолкаемо и бесконечно. Он царил над станицей, когда песни девчат замолкли и пиликала едва слышная гармоника. Его не смущал молодой смех и визг, доносившиеся с улицы шумной струей, когда зрители-ребятишки начинали держать себя слишком бесчинно.

Это было раскольничье всенощное бдение. Невольно под эти звуки сердце охватывала неясная тревога и томление…

Я долго стоял, очарованный этой странной обстановкой. Веселые песни послышались явственнее: девчата вышли из душной комнаты и отправились гулять по станице. Вот они направляются сюда. Ближе, ближе… Повернули направо. Вот их шумная толпа, в которой теперь были уже и молодые казаки, прошла в переулок.

Родимый мой батюшка! Что думаешь обо мне?Думаю-подумаю отдать Машу в монастырь…—

разобрал я слова песни, в напеве которой молодая грусть и неудовлетворенная жажда жизни звенели так трогательно скорбно, нежно и подкупающе.

Я завернул тоже в переулок, вслед за звонкой песней, с мыслью о Кате: в этом потоке молодых голосов звенит вероятно, и ее голос.

— Добрый вечер! — вдруг услышал я сзади.

Я вздрогнул от неожиданности. Это была она, Катя.

— Я вас видела в окно, — сказала она, улыбаясь и подходя ко мне ближе.

— Неужели? Откуда? А я вас все время ждал, — сказал я ей, — но не думал, что увижу.

— Ждали? Зачем?

— Я не знаю, зачем, но я все хотел… очень хотел увидеть вас… Пройдемся немножко?

— Да как же… Ведь девчата далеко ушли… Еще заметят…

— Ну — ничего! На минутку…

Мы сели на лавочке у какого-то палисадника. Я поглядел на свою собеседницу — она так близко была теперь ко мне, как никогда прежде. Цветок в волосах, какой-то блестящий пояс, кружева на груди и вокруг тонкой шеи — все мне показалось в ней так прелестно и мило.

— Говорите, зачем вы меня ждали? — спросила она, и то бессознательное кокетство, которое присуще всем женщинам, как бы ни были они различны по рождению, воспитанию и положению, засветилось в ее глазах, глядевших на меня вбок и слегка исподлобья.

Вместо ответа я молча обнял ее и поцеловал.

— Вот как! — воскликнула она и засмеялась, блеснув своими мелкими зубами.

Я крепче охватил ее руками и потянул к себе. Она не сопротивлялась и спрятала лицо у меня на груди.

— Будешь любить меня? Будешь? Да? — спрашивал я ее шепотом, сжимая в своих руках ее тонкий, гибкий стан.

Она молчала и не подымала лица от моей груди, и, когда я нагибался, белокурые ее волосы щекотали мое лицо.

— Мне чего вас любить, я и так вас люблю… — сказала она, наконец, и, обвив руками мою шею, прижалась к плечу…

Стало рассветать. По дворам зашевелились бабы, начали доить коров. Песни девчат слабо доносились издали.

— Пора домой, — сказала Катя, — теперь девки хватятся, куда, мол, делась, — чего им говорить? Прощайте…

— Нет, до свидания.

— Ну, до свидания!

— Когда?

— Как-нибудь на днях. Выйду на угол, замечайте…

Я пришел домой, словно опьяненный, и все улыбался глупой, блаженной улыбкой. Я не ложился еще спать и не лягу… Конечно, все это глупо, может быть. Может быть, и не совсем хорошо? Но… не хочется думать… Хочется только жить…

19 июля

Теперь мы встречаемся часто. По вечерам я выхожу за ворота, сажусь на лавочку и жду. Вот какая-то тень вырастает на углу. Я иду ей навстречу. Из-под большого черного шерстяного платка выглядывает сухощавое миленькое личико и беззвучно смеется. Мы идем в наш училищный сад, садимся на скамейке, болтаем, т. е. она болтает, смеется, пугается всякого шороха и тут же, когда страх прошел, начинает без всякого опасения напевать песенку. Голосок у нее тоненький, как звон серебряного колокольчика.

Я люблю держать на коленях эту худенькую, изящную певунью, люблю чувствовать вокруг своей шеи ее руку, люблю ее серебристый голосок, смех, пенье… Иногда все переговорено… Ей скучно. Молчим. Она охватит меня руками и задремлет. Я сижу… Оно и не совсем удобно и весело сидеть так, но мне нравится смотреть на ее бледное лицо с закрытыми глазами и вздрагивающими изредка губами. Есть в ней что-то нервное и, кажется, несколько болезненное. Во сне она внезапно и сильно вздрагивает, потом просыпается и еще крепче хватается за мою шею…

— Сейчас скамейка под нами обломилась… Во сне… Я как полечу!.. говорит она испуганно.

Потом она опять усаживается поудобней на моих коленях и снова начинает дремать.

— Вам не больно? — спрашивает она иногда и тут же прибавляет: — Да все равно, вы не признаетесь, а я — все равно — не слезу… Буду спать! Как час пробьет, разбудите: домой пойду.

Она приходила ко мне часов в одиннадцать. Из дома уходила тайком, через окно… Оригинальное и занимательное существо. В ней много удали и поэзии: ее воззрения на жизнь просты, ясны и смелы. И, несмотря на кривые толки о ней по станице, она только странная, своеобразная, но безукоризненная и гордая девушка…

— У вас, Катя, много поклонников? — спросил я однажды.

— А что?

— По праздникам за вами всегда толпа…

— О, они за мной, как собаки, все бегают! — сказала она с довольной улыбкой.

— Вам это нравится?

— Да… Я люблю кавалеров сроду.

— А не хорошо говорят об этом на станице…

— Это старушонки-то? Язычницы там разные?.. А о ком они хорошо скажут! Ведьмы! Всех оговорят, никого не оставят… Только из кавалеров уж никто мною не похвалится… Они так потому за мной и бегают, что я ни с кем из них особенно не ватажусь… Все мне равны.