Борис Письменный - Марусина любовь Страница 3

Он был монтером Васей, но в духе парижан.....

- Прекратить! НИКТО В НИКОГО не влюбился, - рыкнула Маруся, подражая тов.

Зотову.

- Свистульки вы милицейские, - сказала. - Там же дальше про отравилась-везутъ её в покой. Вы что мне такое на выходные! Буржуазное мировозрение. Противоречит в корне сегодняшним дням, - сказала, но как-то неуверенно. Посмеялись. Попели еще немного , поплакали тоже. Подремали минут тристо,а там уже стало светать.

Умылись, прибрались и распрощались с поцелуями до следующего свидания.

Оставшись одна, Маруся плотно зашторила окна и повалилсь с ног - досыпать бестолковую ночь. Кровать плыла; пол проваливался. Маруся падала и сейчас же взлетала на жуткую вышину, в самые заоблачные понебесья - туда, где трудно дышать. Она была в своем завлекательном штапельном сарафане с волнистыми плечиками-крылышками; юбка раскружилась колоколом, вихляла вперед и назад. Голым ногам под ней было тонко, щекотно. Иногда болезненно было - не утерпеть. И тут сразу Санечка, тоже с крылышками, вспорхнул в самую ее щекотную боль, затолкался родимый, зашебуршился внутрях, пока не разрешилось все сильным потопом. Лопнули разом тесемки, запульсировала в ней горячей кровью всякая жилка, с каждым разом сильнее. Легкой птицей парила она; кружило ее дурманно-сладостно и довольно долго...

Пока-стоп! Сразу домоуправ их, Шарафутдинов тут как тут, машет рублевкой перед ее глазами, совсем непонятное кричит: - Бир-манат! - Все такое...Стыдно, - говорит, - Маруся, вы что же, по-татарскому совсем не знаете? По-татарски? - думает, - с какой это стати? Только хотела ответить, - в голове застучало - бам-бам! Двери хлопают, вбегает муж ее бешенный, Аркадий, наган в руке, срывает покрывало с постели, где ее теплый Санечка лежит Бабах! Стреляет-убивает.

Только все-таки успела закрыть Маруся Санечку собственной грудью. Спасла. И больно ей и сладко в то же самое время.

Назавтра проснулась Мария Петровна исключительно ясная и бодрая. Напевая, вбежала в ванную комнату. Видит себя в зеркало - ну девчонка, ну прелесть. Ах, увидал бы меня Санечка, влюбился бы уж наповал! В окошко глянула - нет его еще.

Конечно нет - слишком раннее еще утро. Ни души во дворе, чисто. Зато на столе - татарское побоище - вповалку сосиски, рюмки... Нацедила себе Маруся, против всяких правил, остатную рюмочку; зефирчиком закусила и прыг, назад в постель, понежится захотелось. Стала в памяти перебирать мужчин своих, тех главных, что в жизни ей повстречались. Опять о Санечке представила безперспективные картины всякие. Ну, скажите на милость, как до него дотянуться! Как бы хотелось всего лишь дотронуться, ничего больше. Голову его положить бы к себе на колени....

Мечтала с закрытыми глазами, вспоминала. По случаю и папку своего покойного, Петра Нилыча вспомнила. Вот кто её по-настоящему любил-обожал. Все его мысли и разговоры сводились к любимой дочке. Петр Нилыч работал в Органах сменным шофером черного фургона, любовно называнного в народе 'воронком' или (не в том ли секрет данного ей имени) 'Марусей'. Перед уходом на службу отец для укрепления своей памяти обязательно свое заветное слово Д.О.Ч.К.А, по буквицам произносил. Означало это, что надлежит не забыть - Деньги, Очки, Часы, Ключи и, что-то еще на 'А', другое нужное дело. Укладывал в кобуру бутерброд с чесночной колбаской, огурчик, целовал Марусю в обе щечки, и, уходя, ей честь под козырек принимал. Эх, время хорошее было!

Даже мужа своего бывшего, непутевого Аркадия, по-доброму вспомнила. Как тот, юморист невозможный, у них в деревне Крюково на речке дурачился. Учил рыболовить известным манером 'на сухую корочку'. Вставлял сухарик себе в одно место, куда следует, приспускал штаны и - в воду на карачки садился. Ждал, чтоб рыбка клюнула корочку и чтобы сразу вскочить, быстренько завязать рыбку в кальсонаx.

Хорошо было в деревне. Тёпло. Сизым вечером через поле коровы шли. Лениво отмахивались от слепней хвостами; плюхи за собой роняли. Потом быстрый дождик пыль прибивал, и где-то пели уже в темноте. Где-то щекотала ноздри, аппетитно жарилась картошка, хлипко страдала гармошка, ругань неслась и дурман цветочный...

В тот же самый вечер по дороге с работы заехала Мария Петровна на стадион "Динамо". Скрылось блеклое московское солнышко. Посерело. Над Ленинградским проспектом зависла чреватая ливнем туча. Потянуло холодом. Однако, у стадионного заборчика, в уголке перед трибунами все еще толкались люди, завзятые футбольные болельщики. Лето, зима - им не важно. Есть на сегодня игра или нет - всё одно.

Старый стадион мало функционировал, толкучка никогда не умирала. Кишела толпучка страстями.

Марусе давно сказывали, что видели там Аркадия; что опустился он до невероятных риз, дальше некуда. В снег и мороз обретался он на заветном заплеванном пятачке вместе с другими тенями давно прошедшего времени, с забулдыгами, ему подобными странными личностями. Чудные люди -перетаптываются они с ноги на ногу, личные имена позабыли, зовут друг друга кличками - 'седой', 'рыжий'..., бормочут, кто про Яшина, кто про Башашкина, как мяч в штангу летел сто лет назад, кто отбил его не по правилам... Там же и желтая бочка пивная иногда располагалась.

Известный тамошный старичок бессмертный по кличке 'шкет' шестерил, суетился - смотрел, как другие пьют пиво, жадно и залпом, как у них, у других, кадык по горлу гуляет. Шкет сипло просил: - Эй, пенцы оставьте... Хучь пенцы-то!

Аркадий был точно на месте. Против Марусиных опасений, был он хотя и немного помятый, но в стиранной рубахе и аккуратнейшим образом чисто, до синевы выбритый. Правда, страшновата была та синева, когда приглядеться, и чистота, как в больничке у безнадежных. Ну и разило от него, конечно. Машка, вот-так встреча! Какими судьба...пивка xочешь?- Отошли в сторонку, поговорили.На все-про-все один ответ:- Нормалек. Живем помаленьку. Тута я, на Башиловке...

- Ну, а что обтрепался, брюки смотри - баxрома...

- Прохудились? Не веришь? Недавно штаны купил. Дырявятся суки. То ли яйцы у меня такие чугунные? Скажи,Маш? Заштопаем, клянусь.

- Деньгами помочь?

- Да не надо мне твоих мятых... Сколько дашь? Ты все там же, начальничек, примус-чайничек? Оборотней, жидков своих в рай переправляешь?

- Прошу, не антисемитничай, Аркадий! Что ты против них имеешь?

- Я что?...От, на днях 'шкет' говорил - Бегут жиды -плохой знак.

Кранты.Унюхали.Скажи, Маш - кранты теперь нашему...благо-сос-то-янию?

-Окстись! О чем ты, Аркадий? Был ты научный сотрудник, защищаться хотел... Где всё теперь? Твое состояние ничто не порушит. Или, признайся, референта своего Залмановича забыть не можешь? А ведь, знаешь, не все такие...

В таком плане поговорили они пока не расстались под разгулявшимся ливнем.

Санечка мой не такой, с откровенной гордостью за Санечку думала по дороге домой Фофанова. Никогда б в жизни не стал бы мой Санечка подсиживать ближнего, искать соринку в чужом глазу, писать каверзные письма. За полтора года регулярных отказов Клепик в ОВИР единой жалобы не писал. А мог бы, и с большими на то основаниями, чем у других-многих. Ах, какие экземпляры кляуз попадались на глаза Фофановой! Как это они могут сварганить жалобку - слова собрать по-обиднее. Какой-нибудь Закон на свою пользу приплетут и оскорбленную невинность разыграют и льстивым подхалимажем к начальству подъедут - 'в виду вышепомянутых вопиющих нарушений Великой Советской Конституции просим выдать нам визу без промедлений и строжайшим образом наказать ответственных, порочащих высокое звание....

Мария Петровна заметила, что и сама туда же -совершает ошибку, невольно обобщает - 'они', когда думает всего лишь об отдельных гражданах еврейской национальности. Думает в совершенно непозволительном третьем лице. Она пожурила себя , наказала впредь быть осмотрительней в скороспелых выводах. Кстати, решила она, теперь, при новом всплеске отъездных разрешений, вызванном, очевидно, климатическими веяниями в международной политике, следовало снова подумать о сохранности Санечки. Раз он, чудак-человек, не ведает, что творит и сам о себе позаботиться не умеет. Интересно, заметить, что формально Фофанова не курировала отъездное дело Клепика; в её ранге водились дела по-важнее. В виде исключения, на сей раз, на ближайшую среду, она вызвала его открыткой к себе на прием. Утром, в десять ноль-ноль.

Он явился точно ко времени, постучал, зашел в кабинет, дисциплинированно стоял под портретом Брежнева. Санечка стоял, не садился пока не приказали, пока,согласно учрежденческому этикету, Мария Петровна, будто очень занятая, что-то проверяла и дописывала в своих официальных бумажках.

- Вы не возражаете, если мы с вами сегодня немножечко побеседуем, Александр Саулович? ...Кто там у вас ведущая - тов. Елизарова? Мария Петровна тепло улыбалась. Глядела на посетителя материнским взглядом.

- Ну, расслабься, дружок, -думала. - Я тебя в обиду не дам.

Клепик, молча, кивнул. Сглотнув, сказал: - Видите ли, мое дело, так сказать, абсолютно не движется. Вы уж, пожалуйста, побеседуйте. Ваше, если позволите, лицо... в общем, располагающее... уж извините...