Владимир Корнилов - Каменщик, каменщик Страница 3

Целый месяц я исходил злобой и горем, перебирая все варианты мщения. Потому-то, несмотря на нашу отверженность, сразу согласился пойти с Юзом на первомайский парад.

Ночью шел дождь, и утром тоже моросило, когда мы добрались до площади и скромно сели в конце гостевых скамеек. Я дрожал от холода и в прежнее время раскапризничался бы. Но теперь мне было девять с половиной лет и, чтобы переключиться, я стал критиковать развешанные вдоль площади портреты:

- Сталин совсем не похож, и у Маркса лоб кривой...

Но Юз увещевающе шептал, что кто как нарисован, обсудим позже.

Низенький круглый сверхсрочник важно прохаживался вдоль строя и без всякой жалости укорачивал ножницами шинели бойцов. Я подумал: дурацкая прихоть комдива. Ведь чем шинель длинней, тем теплее красноармейцу. "Ну ничего, тебе отплатится", - грозился я комдиву, с нетерпением ожидая выезда его гнедой Хельги.

Наконец скамейки заполнились до отказу. Меня и Юза стеснили слева и справа, а сзади навалились оставшиеся без мест. Все зааплодировали, и на трибуне появился тот, кто сменил отца, и с ним другие мужчины, среди которых я узнал только охранника Петю. Но я ожидал не их, а комдива. Мостовая была мокрая, и я тихо бормотал: "Пусть поскользнется, пусть..."

Юз, не понимая, что со мной, должно быть, уже раскаивался, что привел меня на площадь.

Грянул марш. Комдив выехал на Хельге навстречу комбригу. Его рука в перчатке изящно прижималась к козырьку, а я умолял кобылу, чтобы скинула моего обидчика. Я знал, что свалиться с лошади - позор, но не думал, что это еще и дурное предзнаменование. Особенно сейчас, когда многих арестовывают. Но с нашей семьей все самое худшее уже случилось.

Я с ненавистью слушал, как дядя Август своим прибалтийским, прежде мной любимым фальцетом приветствовал прямоугольники обчекрыженных по его приказу шинелей. Комбриг ехал рядом, и его лошадь выказывала беспокойство. А Хельга словно спилась с комдивом, с его длинной кавалерийской, прикрывшей даже сапоги шинелью, и я понял: ничего не случится, потому что дядя Август уже подъехал к последней колонне, поздравил ее с праздником, на что ему откричали:

- ...а! ...а! ...а!

И Хельга даже не вздрогнула, лишь картинно, как в цирке Шапито, мотнула мордой. Но тут комдив круто повернул кобылу, и, хотя минуло тридцать шесть лет, я до сих пор помню, как Хельга, словно по льду, всеми четырьмя копытами проехалась по брусчатке и завалилась на бок как раз против нашей скамьи.

Я обмер и тотчас пожалел комдива. Неловко подпрыгивая, как привязанная птица, он выпрастывал ногу из стремени. Два красноармейца бросились поднимать Хельгу. Дядя Август небрежно им кивнул, взобрался в седло и, поддерживая у козырька перчатку, подъехал к трибуне.

Юз решил, что мне дурно (очевидно, я позеленел) , и вывел меня через толпу зрителей в примыкавший к площади сад.

Спустя месяц комдив был отозван в Москву и расстрелян вместе с Тухачевским. Да и стихотворец Юз оставался на свободе недолго..."

"Что же здесь такого талантливого? - недоумевал старик Челышев. - Нет, зря, зря она надрывается. Стучит без роздыху, словно молодая".

Он приподнял очки и с жалостью посмотрел на Женины пальцы с коротко обрезанными ненакрашенными ногтями. "Рабочая женщина, - подумал с обидой. - И не стыдно Гришке ее загружать? Добро бы сочинил стоящее..."

И все же старика разбередили мемуары зятя, и он сам стал потихоньку ворошить пережитое.

Ему вдруг вспомнился один осенний день девятьсот четырнадцатого года.

Воротясь из училища, Пашка Челышев быстро сжевал оставленный мамашей нехитрый обед, в миг приготовил еще по-божески заданные уроки, и короткий сентябрьский день показался мальчишке бесконечным. Никто не дергал за уши, не гонял в лавочку за папиросами, с запиской к барышне или на соседний двор занимать у докторши Токарь трешницу. А все потому, что брат Артем (от лишнего ума, как считала мамаша!) подался из Горного института в вольноопределяющиеся. Теперь, небось, в учебной команде горланит на мотив цыганской "Белой акации":

Мы смело в бой пойдем

За Русь святую

И за нее прольем

Кровь молодую!..

Полтора месяца идет германская война, и мальчишки подбивают Пашку махнуть на позиции. Его, мол, не скоро хватятся. Отца у Пашки нету - утонул, брат в армии, а мать служит в городской управе и вечерами тоже занята. Крутится возле нее помощник нотариуса. Наверное, поженятся скоро. Конечно, неплохо бы удрать из этого хоть и губернского, а все ж таки скучного города на фронт, но, честно говоря, война отсюда далекая-далекая, как все равно Америка, куда, сколько ни грозились, так никто с их улицы не убежал.

- Эй, Чёлый! - увидев приятеля, закричал гимназист Дрозд. Он был еще замухрышистей Пашки и, оправдывая фамилию, сидел, как птица, на заборе. - К еврею-доктору беженцев понаехало! Чмара и пацанка. Чмара - во!.. - Коська расставил руки и чуть не свалился на землю.

Соседний двор выглядел побогаче: дом был каменный и даже имелась песочница. Бездетный доктор Арон Соломонович заказал ее дворнику, чтобы малыши не простужались на голой земле. Все мамаши Полицейской улицы умильно благодарили врача, но за глаза высказывались: мол, нечего жиду втирать очки православным. Известно, что мацу без дитячей крови не пекут, а хитрюга выгадывает: у больных-то младенчиков кровь жиже...

В семье Челышевых на подобную тему тоже вспыхивали споры. Артем утверждал: вранье, давний оговор... Мать, напуганная недавним делом Бейлиса, с сыном не соглашалась. Приезжавший с левого берега брат матери, молодой священник отец Клим, посмеиваясь, держал сторону племянника. Но Любовь Симоновна не слушала брата.

- Да ты, Климка, разве поп? - ворчала она. - Все батюшки - серьезные мужчины. А у тебя на уме вечные хаханьки. Тебе бы не в храме гудеть, а по ярмаркам скоморошничать.

Перескочив на соседний двор, Пашка никаких "понаехавших беженцев" не увидел. Только в песочнице копошилась пухлая незнакомая девчушка в батистовом, но уже намокшем платьице.

- Ты кто? - спросил Челышев.

- Воня... - пропищала девочка.

- Вправду воня. У тебя что, мамки нету? Вся обдулась. Зассыха.

- Воня! Воня!.. - пролепетала девочка и замахнулась совком.

- Злющая, - сказал Коська Дрозд. - Эй, Воня-Боня, мамку покличь. Простынешь.

- Ну ее. Идем, - скривился Пашка.

Он сразу потерял интерес к беженцам. У доктора в доме ванна на фигурных лапах, а ребенка не выкупают. Челышевы носят воду из колонки, но попробуй походи у мамаши с грязной шеей...

- Матка, матка... - захныкала девочка.

Дверь черного хода приоткрылась и на небольшом, аккуратно оструганном крыльце выросла... девушка? - не девушка; женщина? - не женщина, а скорее ангел женского роду. Продолговатое лицо мадонны, зеленые глаза, высокая грудь, тонкая талия и крутые бедра. Выглядела она не старше гимназисток последних классов, но было в ней такое, что гимназисткам не снилось. Пашка с Коськой разинулы рты.

Юная, осененная сентябрьским солнцем, запоминаясь мальчишкам на всю их жизнь, беженка осторожно ступила с крыльца на землю.

"Будто воду ногой пробует", - подумал Пашка.

Все в пятнах шелковое платье женщины, кроме духов, пахло еще чем-то греховным.

- Матка! матка! - верещала девочка, но беженка, подбирая подол, кралась по двору, надеясь, что ее не заметят.

- Матка!.. - ревела девчушка, словно догадывалась, что женщина торопится куда-то, где девочка будет ей помехой.

- Но... Цо с тобон, дзецко мое? - все-таки подплыла к ней беженка. - Не мам часу... Пше-пше... Матка Бозка...

Она подняла девчушку за шиворот, подтащила к крыльцу и, сморщась, хлопнула по мокрому задику. Но девочка почему-то не заплакала, а ползком вскарабкалась по ступенькам.

- Они не евреи, - сказал Коська Дрозд.

"Пожалуй..." - молча согласился Челышев. Евреи и вправду не лупцуют своих детей и не признают Божьей Матери, хотя Дева Мария - их племени.

- Ни-ни... Жиды, хлопчик, жиды... - вкрадчиво пропела беженка.

"Боится, что докторша выгонит", - подумал Пашка.

И вдруг, словно взрослому, красавица обещающе улыбнулась:

- Довидзеня, хлопчику!

Мимолетным виденьем она исчезла за воротами, а облако странного, смешанного с духами запаха унесло осенним ветром.

В тот вечер Пашка лег рано. Мать не возвращалась. Наверное, опять со своим нотариусом сидела в кинематографе. Пашка начал клевать носом, и вдруг беженка взяла его за руку и при всех подростках спросила, может ли он перевезти ее на другой берег. Для чего это ей, Пашка не понял (ведь есть каменный мост!), но сказал: "Могу", хотя после гибели отца на реку ходить боялся.

И вот он выводит беженку на Полицейскую улицу, а все мальчишки и Коська, как заколдованные, глядят им вслед. Лодки у Пашки нету. Лодка есть у Клима. Но Клим живет на другой стороне, ниже версты на четыре. Все-таки Пашка и женщина оказываются в лодке. Он - у весел, она - на корме, и молчат, потому что Пашка не знает, как начинают разговоры. Но вдруг красавица признается, что на тот берег ей вовсе не надо. Просто ей хочется побыть наедине с Пашкой. Здесь, на осенней воде, никто их не тронет. А на правом и левом берегу много нехороших людей.