Василий Брусянин - Дым отечества Страница 3

Эти слова местного сатрапа были руководящими, и никто из чиновников не осмеливался иметь иного суждения.

— Наш губернатор боится гласности, потому что он — сын тьмы, — горячо протестовал Черномордик, когда узнал мнение губернатора о гласности.

— Да не кричите вы, Николай Николаич, так громко! Кто-нибудь ещё подслушает, — останавливал его Флюгин.

— Доносчику первый кнут! — ещё громче кричал Черномордик.

Не обращая внимания «на косые взгляды» Брызгина, молодой писец продолжал носить в палату газеты и в свободное время пробегал их.

Вскоре с этим «незаконным» обстоятельством примирились все чиновники угловой комнаты и даже в тайне благодарили Черномордика, так как ежедневно получали даровые сведения о том, что творится на белом свете.

Прислушивался к сообщению новостей и Брызгин, никогда не читавший газет, и просил Черномордика только об одном, — чтобы он не выносил сора из избы и не рассказывал в других отделениях, что «в столе» Брызгина читаются газеты.

— А ещё вот что, Николай Николаевич, не читали бы вы этой газеты-то, — говорил столоначальник, тыча пальцем в большой листок одной из петербургских газет. — Ведь, она, говорят, запрещённая…

— Позвольте, как же запрещённая, если её мне присылают по почте! — недоумевал Черномордик.

— То есть собственно, не запрещённая, а его превосходительство не любит этой газеты, — поправлялся Брызгин.

— Я это знаю… Генерал читает только черносотенные газеты! — отвечал Черномордик.

Брызгин морщился, отмахивался рукою, но когда Черномордик сообщал какие-нибудь газетные новости, он старательно вслушивался, о чём читалось.

IV

Наступила хмурая осень с дождливыми днями и тёмными ночами.

В угловой комнате уже давно были вставлены вторые рамы с позеленевшими стёклами, и свет осенних дней скупо проникал за эти стёкла.

Деревья сада окончательно оголились и теперь выглядели хмурыми и жалкими с остатками поблёкшей листвы.

Особенно печально выглядел сад в ненастные дни, когда с утра до вечера моросил неперемежавшийся дождь.

Осенняя пора видоизменяла и всю, вообще, жизнь города. Непролазная грязь улиц и площадей побуждала обывателя сидеть дома, и только самая острая необходимость заставляла людей появляться на улицах.

Все в городе знали, что за этими осенними днями наступят холода, река скуётся толстым льдом, пароходы перестанут оглашать свистками берега реки, и целый город с двадцатью тысячами населения будет отрезан от остального мира до весны.

Почта из ближайшей столицы будет приходить только на четвёртые сутки, перестанут приезжать в город странствующие труппы артистов, не заглянет до весны даже и цирковая труппа, и жизнь замрёт на четыре или пять месяцев.

С осени же начинались и вечерние занятия в палате. Чиновники за два месяца усиленной работы окончательно переутомлялись, желтели или бледнели и становились жёлчными.

Но начальство не замечало этих изменений в физиономиях подчинённых, да оно в сущности и знать не хотело, что каким-то там чиновникам скверно живётся.

С наступлением осени чиновники угловой комнаты принуждены были испытывать и ещё одно, выпавшее только на их долю, неудовольствие.

В силу каких-то технических ошибок громадная печь, выходившая в эту комнату, страшно дымила. У самого потолка в печи был вставлен большой вентилятор, и как бы плотно ни закрывали железные дверцы, всё же дым проходил и насыщал режущей глаза синевою обширную комнату.

Сослуживцы посмеивались над чиновниками угловой комнаты и шутя прозвали их «копчушками», но высшее начальство вначале отнеслось к «дымному обстоятельству» серьёзно и отпустило из специальных средств сверхсметное ассигнование на ремонт печи, но так из этой попытки ничего и не вышло, а «копчушки» даже уверяли, что после ремонта дым валил из вентилятора ещё гуще.

После этого было решено навсегда покончить с вентилятором: дьявольское изобретение было извлечено из печи, а образовавшаяся дыра была заделана кирпичами и замазана. Но после первых топок печи алебастр растрескивался, и в образовавшиеся щели снова просачивался дым и отравлял атмосферу угловой комнаты.

— Ну, уж это пустяки самые… это ничего… Ничего с этой проклятой печью не поделаешь! — говорил экзекутор палаты.

И с этого времени решено было, что с капризной печью ничего не поделаешь, а Флюгин дрожащим голосом говорил:

— Верно, уж Бог на нас разгневался, вот и послал нам испытание…

Скоро к «дымному обстоятельству» угловой комнаты все привыкли, приспособились к атмосфере угловой комнаты и чиновники.

Как-то раз, придя на вечерние занятия, Черномордик во всё горло закричал:

— Господа, печка дымит!.. Это чёрт знает, что такое!..

— Господин Черномордик, в присутственном месте в присутствии вот висящих на стене портретов так выражаться не полагается, — как автомат сухо заметил Брызгин.

— Но, ведь, печка дымит! Здесь нельзя заниматься! — продолжал Черномордик. — Что же начальство смотрит!..

— Э-эх, голубчик мой, Николай Николаевич, мы уже привыкли к этому, — стараясь смягчить характер объяснения подчинённого с начальником, прошепелявил беззубым ртом Флюгин.

— Вы, может быть, и привыкли, недаром же вас все в палате «копчушками» зовут, а я к этому не привык, привыкать не желаю, рыбообразным тоже быть желанья не имею! — заносчивым тоном продолжал Черномордик, проклиная вечерние занятия. — Вы, вон, привыкли за то же жалованье сидеть по вечерам, а я нахожу это несправедливой эксплуатацией!..

— Со стороны кого же, вы полагаете, это эксплуатация? — каким-то особенным тоном проговорил Брызгин, и в глазах его сверкнула злорадная улыбка.

За последнее время он имел немало поводов быть недовольным Черномордиком. Неудовольствие своё по адресу молодого человека высказал как-то и сам его превосходительство.

Черномордик, в свою очередь, сверкнул белками глаз и резко проговорил:

— Странный вопрос! А вы не знаете, кто вас эксплуатирует?.. Да начальство! Начальство нас эксплуатирует!..

При этих словах чиновники ниже опустили головы и усиленно заскрипели перьями.

— Как вы, господин Черномордик, изволили выразиться? — поднимаясь со стула, с раскрасневшимся лицом переспросил Брызгин. — Повторите-ка ещё раз, что вы сказали.

Он приблизился к столу, за которым сидел Черномордик.

— Я сказал, что начальство эксплуатирует служащих, заставляя их за то же жалованье сидеть ещё и по вечерам, — спокойно повторил Черномордик.

— Нет-с, позвольте! Вы выразились иначе, — наступал Брызгин.

— Да, что вам от меня надо? Что вы пристаёте?

— Во-первых, — не извольте со мною так говорить, я — ваш начальник, а, во-вторых, — повторите, что вы сказали. Вы непочтительно отозвались о правительстве.

— Ну, да! Я сказал, что начальство, т. е. правительство, эксплуатирует чиновников.

— Правительство? Правительство эксплуатирует?.. Вы так и изволите выражаться?..

— Ну, да…

— Ага! Хорошо!.. Так это и запишем…

С таинственным видом Брызгин занял своё место.

— Ничего непонятного в этих словах и нет, и я удивляюсь вашим придиркам, — не унимался Черномордик. — «Дым отечества вам сладок и приятен», а я не могу сидеть в дымной комнате.

— Как-с? Что вы сказали?..

— Я сказал, что, если вам дым отечества приятен и сладок, то я не могу сидеть в дымной комнате.

— Ах, вот как-с?.. Вы изволите сравнивать отечество, так сказать, правительство с дымом?! Вот как-с? Так это и запишем…

— Ну, уж отечество-то уж ни в каком случае не «так сказать, правительство». Правительство — это часть отечества. Отечество — весь народ, а правительство — только часть его. Поняли?.. Впрочем, я не удивляюсь, что вы плохо разбираетесь в этих терминах и отождествляете их…

— Конечно, где же мне знать, — притворно-унизительно проговорил Брызгин, — я в седьмом классе гимназии не был.

— Уж не знаю, где вы были, но только не уясняете себе различия в двух несходных терминах…

— Ну, хорошо, хорошо-с! Извольте заниматься…

В этот вечер писцы угловой комнаты разошлись настроенными на особый лад. Каждый из них в душе радовался смелости Черномордика.

— Вот это так я понимаю — смелый человек этот Черномордик, — говорил Ватрушкин.

Блузин и Флюгин молчали, размышляя о том, когда же они будут такими как Черномордик.

V

Две жизни как два встречных ветра увлекали Черномордика, но он знал, во власть которой из них отдаст свою судьбу.

Вставая утром, он вспоминал о палате, куда надо было спешить, и говорил сам себе:

— Ну, «копчушка», полезай в короб, коль назвался рыбой!

Раздеваясь в вестибюле губернских присутственных мест, он задавался вопросом: «Чем бы мне сегодня досадить этому Брызгину? Разве притвориться человеком глупее его и разыграть пошлейшую сцену?..»