Во имя отца, и мужа, и сына - Анна Дмитриевна Лепер Страница 3

К концу второй недели ежедневных бдений Андрей Макарович научился у медсестер и санитарок всем премудростям ухода за лежачими больными: он ловко обращался с зияющей гастростомой, не брезговал сменой подгузников, освоил мытье головы – с помощью пластиковой бутылки и таза, поставленного прямо на кровать под приподнятую на подушках пациентку.

Поначалу Елена почти все время спала, и казалось, что мрачные пророчества реанимационных садистов развеются, как только она проснется. Андрей Макарович даже стал себя убеждать, что их прогнозы – просто еще одна попытка отомстить беспомощным в силу неведения людям за свою тяжелую работу и неудавшуюся жизнь. Но через пару дней сквозь туман ее сна стали иногда прорываться отдельные слова и даже фразы, и говорила она их вяло и как будто неохотно. И теперь стало понятно, что из полумрака болезни она не различала лица своего мужа, принимая родственность его очертаний за облик отца. И голос ее был совсем не похож на привычный, звучал по-детски высоко и капризно. Туго запеленатая в свое неподвижное тело и глядя на мир из туннеля беспомощности, она словно вернулась в свою первую в жизни социальную роль – дочери. И мужчина, который любил ее в этой роли, заботился о ее сытости и сухости, был, конечно, папой.

И Андрей Макарович принял образ отца, вжился в него всеми своими актерскими данными, пропустил через себя, выдавая своему главному зрителю и одновременно участнику этого камерного спектакля безусловную родительскую любовь, оттененную уменьшительно-детскими обозначениями ручек-ножек и нежным обращением «моя девочка».

Время, проведенное в больнице, показалось Андрею Макаровичу невыносимо долгим. Он чувствовал своим новорожденным родительским инстинктом, что дома его маленькой Лесе будет лучше, что безрадостные прогнозы лысого карлика с комплексом Наполеона уже не подтверждаются. Ведь, как перевел ему на человеческий язык его Сережа, вся эта врачебная тарабарщина означала в том числе и нарушение речи. Но речь у его Елены была. Пусть пока эти бессвязные фразы трудно было понимать, но забота творит чудеса.

Однажды, уже незадолго до выписки, оба сына встретились в больничном коридоре. Сергей, который пришел уже второй раз, был готов к происходящему, а Павел был неприятно поражен увиденным. Он не узнал не только Елену, но и отца. Из спокойного и полного достоинства старца тот превратился в суетливую наседку, которая постоянно кудахчет вокруг своего потомства, не подпуская посторонних к охраняемому гнезду. Сиделки, которых Сергей нанял в первый же день, заплатив санитаркам за две недели вперед, отчитались, что в присутствии Андрея Макаровича делать им было совершенно нечего.

Однако пациентов, тем более безнадежных, в больнице долго не держат, поэтому время выписки надвигалось неумолимо, как рассвет трудного дня, и оба сына ясно осознавали, что на их плечи и на их души черным грузом легла новая ответственность. Возвращение в Новосибирск, конечно, было невозможным. Нужно было как-то распорядиться квартирой и машиной и решить, где теперь будут жить отец и его беспомощная жена и кто будет ухаживать за этим огромным неподъемным младенцем, который никогда не повзрослеет.

Решили снять небольшую квартиру, нашли сиделку, и в день выписки за совершенно неадекватные деньги наняли реанимобиль, чтобы переместить в пространстве еще живое, но уже немного потустороннее существо.

На новом месте Андрей Макарович со свойственной ему основательностью сразу начал обживаться: вымыл полы, постелил на стол неизвестно откуда взявшуюся скатерть, наполнил квартиру ароматами свежеприготовленной еды, но главное – купил и поставил на стол часы. Не то чтобы ему было необходимо постоянно следить за скоротечностью бытия – просто без часов любое пространство казалось ему нежилым. И действительно, как только в первый же вечер он вставил батарейки в дешевенький будильник, квартира словно налилась живым пульсом времени.

В наступившей после утомительного переезда тишине, когда убрались восвояси сыновья, надоевшие своей заботой о нем, а не о ней, равнодушные санитары и назойливо оптимистичная сиделка, Андрей Макарович, наконец, смог спокойно лечь на убогий топчан, который смотрелся совсем уж сиротливо рядом с Лениной высокотехнологичной кроватью (спасибо предусмотрительному Сергею!). Он вслушивался в равномерное родное дыхание рядом, которое сложным ритмическим узором переплеталось с тиканьем секунд, и это биенье подтверждало, что здесь, в еще не знакомом жилище, уже есть настоящее, которое несомненно станет прошлым, а значит, здесь существует и будущее.

Сергей и Павел поначалу бывали у отца часто, распределяя между собой обязанности по покупке медикаментов, продуктов и хозяйственных мелочей. Они вместе и по отдельности пытались призвать его подумать о себе, просили чаще выходить из дома, взывали к его инстинкту самосохранения, предостерегали о возможных последствиях переутомления, но тот уже существовал в своей системе ценностей, которую нельзя было совместить с привычной шкалой, как нельзя перевести килограммы в метры. Он с маниакальным вниманием наблюдал за Лесиной динамикой, отслеживал малейшее шевеление на парализованной стороне тела, придавал значение ее бессмысленным словам, не замечая, насколько быстро он уходит с поверхности нормальной жизни на новую глубину, где существуют только родители тяжело больных детей. Все события их жизни происходят замедленно, как в подводном мире: двигаясь в толще недуга торжественно и плавно, они воспринимают поздний первый шаг или жалкую улыбку искореженного, но такого родного ребенка как нечто совершенно иное, чем здоровые люди, привычные к надводному миру быстрых движений и своевременного развития.

Прошло около месяца. Дни были похожи один на другой, но в каждом Андрей Макарович находил новые признаки чудесного исцеления. Вот уже Леся начала действующей рукой сама натягивать на себя одеяло, вот стала произносить целые осмысленные фразы, а однажды даже попросила конфет. Хоть ему и приходилось кормить ее только через жуткий прямой ход в животе, он все равно старательно избегал специального «корма», убежденно вкладывая всю свою любовь в теплые каши, которые каждый раз готовил только сам. Но однажды, войдя в ее комнату, он застал ее за странным движением: Елена вытягивала здоровую руку, хватала слабыми пальцами щепоть воздуха и несла ее ко рту. Не сразу, но он все-таки понял: она ест.

– Ты конфеты мне принес, да? – проговорила она детским голоском, и он чуть не показал ей, что плачет.

– Конечно, моя девочка, конфеты, – глухо из-за спазма в горле подтвердил он и влил в гастростому гомогенное содержимое в обход вкусовых рецепторов, не затрагивая обоняния, собственноручно лишая ее наслаждения от еды.

– Так хочется чего-нибудь сладенького! – доверчиво пожаловалась она.

Вернувшись после кормления на кухню, он сел на неустойчивую табуретку и впервые с начала Лениной болезни почувствовал, что устал. Сиделка у Андрея Макаровича