Хокни: жизнь в цвете - Катрин Кюссе Страница 3

нашелся с ответом. «Вы пойдете на графику, мой друг», – заключил директор, полагая, что оказывает ему услугу: в школе это было направлением, связанным с коммерцией и гарантировавшим позднее хороший заработок. Через две недели он попросил, чтобы его перевели. «В таком случае вам придется учиться на преподавателя», – сказали ему. Все что угодно, лишь бы ему позволяли рисовать.

Старик-сосед, весь прошедший год дававший ему частные уроки, предупреждал его об опасности, которая подстерегала студентов художественной школы, – ею была лень. Дэвид работал по двенадцать часов в день. Он хотел изучить все: анатомию, перспективу, рисунок, искусство гравюры, живопись маслом. Копировать книги или природу. Замечания преподавателей о его работе приводили его в восторг, потому что они видели вещи, ускользавшие от его внимания, расширяли и делали глубже его художественное видение. Один из молодых профессоров, Дерек Стаффорд, учил его, что рисунок – это не простое подражание, а работа мозга. Нужно размышлять, не стоять на месте, менять точку зрения, смотреть на предмет под разными углами. Никогда еще Дэвид не встречал человека настолько умного и утонченного, как Дерек. Он был не из Брэдфорда. Война прервала его учебу в лучшей из всех возможных художественных школ – в лондонском Королевском художественном колледже. Он путешествовал по Франции и Италии, прочитал кучу книг. Дерек приглашал к себе студентов, угощал их сигаретами, поил французским вином, от которого тех тошнило в его уборной. Он говорил им, чтобы они отправлялись в Лондон, что это просто необходимо. В возрасте восемнадцати лет Дэвид впервые очутился в столице в сопровождении друзей, обретенных в художественной школе. Ночью они поймали попутку, приехав в город на рассвете, купили билет на кольцевую линию метро, петлей огибавшую центр, и спали в вагоне до открытия музеев. За один день он увидел больше произведений искусства, чем за всю предыдущую жизнь. Он открыл для себя Фрэнсиса Бэкона[1], Дюбюффе[2] и Пикассо. В Брэдфордской художественной школе был парень, которого называли Пикассо, потому что он не умел рисовать. Дэвид покачал головой: они ошибались, этот человек умел рисовать!

После двух лет в школе он набрался смелости предложить две свои картины в художественную галерею Лидса для участия в биеннале йоркширских художников. В худшем случае ему просто отказали бы. К его удивлению, картины взяли. Следовательно, нужно было дерзать, не обращать внимания на то, что принято или не принято делать, и все будет получаться. У него не хватило наглости указать на картинах цену, ведь он был пока лишь учеником. На вернисаже, где подавали бесплатные чай и сэндвичи, он ощутил радость от своего законного присутствия в этой галерее, где выставлялись его работы: ему всего восемнадцать, а он был одним из них. Он пригласил с собой родителей: их гордость при виде работ своего отпрыска, висящих рядом с работами его учителей, удваивала его собственную. Почти сразу после их ухода к Дэвиду подошел посетитель и предложил ему десять фунтов за портрет его отца. Десять фунтов! Больше, чем четверть стипендии – ему полагалось столько, чтобы жить три месяца, – за одну картину? Он уже открыл рот, чтобы сказать «да», как тут же спохватился, что картина не была его собственностью: за холст заплатил отец, он же всего лишь расписал его. «Подождите минутку!» Он поспешил к телефону, чтобы позвонить отцу, который был рад узнать, что кто-то хочет купить его портрет, несмотря на краску мрачно-землистого цвета, которой сын написал его лицо, не обращая внимания на его советы под предлогом, что так учили рисовать в художественной школе. Даже когда десять фунтов оказались в кармане Дэвида, он все еще не мог в это поверить и позвонил матери: «Мама, я продал папу!» Она расхохоталась. Он отпраздновал это событие, тем же вечером пригласив товарищей в паб. Их поход обошелся ему в один фунт – настоящее безумие, – но у него осталось девять: на краски и холсты.

Дерек и поездка в Лондон расширили его горизонты. Он понял, что невозможно стать художником, оставаясь в Брэдфорде. Нужно было отправляться в Лондон, учиться в достойной художественной школе. Два лета подряд он провел за изображением с натуры улиц Брэдфорда, возя с собой краски и кисти в детской коляске, починенной отцом. Он молил мать разрешить ему использовать одну из комнат в их доме как мастерскую. Она сердилась, когда он оставлял пятна краски на полу и не закрывал тюбики, ругала его за небрежность, неуважение к чужим вещам, но он знал, что она скажет «да»: она всегда была на его стороне. Весной 1957 года, когда ему не исполнилось еще и двадцати лет, портфолио было готово. Он отправил его в лондонский Королевский колледж и еще в одну художественную школу, в Слейд[3], чтобы повысить свои шансы, так как Королевский колледж принимал лишь одного студента из десяти. Его отобрали для собеседования, и он приехал в Лондон, где был не в состоянии уснуть накануне похода в колледж, осознавая свое невежество и свою отсталость по сравнению с соперниками, росшими среди музеев.

Он был принят.

Прежде чем приступить к занятиям, он должен был пройти военную службу. Как и его отец, он по убеждениям отказался от службы в армии и был направлен в больницу в качестве санитара: сначала в Лидс, а затем в Гастингс, где провел два года, ухаживая за больными и престарелыми, с утра до вечера смазывая пролежни и обмывая умерших. У него не было времени не только рисовать, но и думать. По вечерам перед сном он пытался читать Пруста, мало что в нем понимая. Он отдавал себе отчет, как ему повезло, ведь не придется заниматься этим изнурительным и неблагодарным трудом всю жизнь. Его ждал Королевский колледж.

И наконец он переступил его порог.

Юноша находился в Лондоне, в самой престижной художественной школе Англии – одной из лучших в мире. Его новые товарищи высказывали уверенные суждения о вещах, о которых он никогда прежде не задумывался. Однажды, когда один из них воскликнул: «После Поллока больше невозможно писать как Моне!», Дэвид покраснел так, будто речь шла о нем самом. Он узнал, что фигуративная живопись была наследием прошлого, что он был антисовременен. Французская живопись никого из других учеников не интересовала. Ему было бы стыдно показать им портрет отца, продажей которого он так гордился четыре года назад и который был написан им в духе Юстон-роудской школы или французских художников, таких как Вюйар[4] и Боннар[5]. Единственное, что сегодня принималось в расчет, – это американская абстрактная живопись: ничего не изображающие картины огромных размеров с цифрами вместо названий. Разумеется, Дэвид видел большую выставку школы абстрактного экспрессионизма в