Общие родственники - Евгения Борисова Страница 3

– Тогда ничего не может продолжаться, – сказала Настя, хотя сама не могла поверить в это.

– Решение за тобой, малыш, – сказал Иванов, словно ударив Настю в грудь этим ласковым словом, словно дергая им за поводок, которым она была к нему привязана. – Я буду ждать от тебя звонка.

Он подошел к Насте, притянул к себе, обнял крепко, проведя уверенной рукой по спине от талии к шее, и поцеловал долгим поцелуем. «Ты всё равно моя», – говорил этот поцелуй. А потом развернулся и ушел, осторожно прикрыв за собой входную дверь. Настя повернула голову и увидела себя в зеркале, висевшем тут же: на нее смотрела опухшая растрепанная женщина со взглядом побитой собаки. Хозяин ушел, но поводок не снял. И Настя почувствовала в себе, кроме выкручивающей внутренности боли, – надежду. Что Иванов вернется. Прямо сейчас или через несколько дней. И вернуть это просто – нужно только позвонить, только написать ему. Любое слово – и он снова войдет в эту дверь.

Настя схватила телефон и судорожно нашла в списке контактов строчку «Любимый Иванов». И спешно, пока не передумала, удалила номер. Потом открыла Ватсап и также быстро, не перечитывая, удалила всю переписку. А после этого залилась слезами и плакала-плакала-плакала следующий месяц с перерывами на работу и на сон.

Через месяц на странице Аллы Егозы она увидела фотографию крошечного некрасивого человечка: у Иванова родился сын Игорь. Еще через неделю – фотографии с выписки из роддома: улыбающийся Иванов стоял со свертком на крыльце больницы, зеленые глаза были чуть ошалелые, но счастливые. Ничего не было в них от фразы «Дались вам эти дети». Настя закрыла страницу Аллы Егозы и больше никогда не открывала ее. И плакать перестала.

Девочка и туман

В 15 лет Лиза осталась одна. Мама заболела, уехала в больницу на операцию и не вернулась. Папа бросил их, когда Лизе было пять лет. Она запомнила только силуэт большого мужчины в тесном коридоре, тусклую лампу под потолком и скулящую маму, которая цеплялась за этого мужчину, а он отдирал от себя мамины руки. Потом мама долго плакала, и Лизе казалось, что мама забыла, что у нее еще осталась она, мамина дочка Лиза.

После смерти мамы Лиза несколько дней жила у соседки, потом за ней приехала тетка Люба и забрала к себе. Через год Лиза закончила 9 классов и из шумной, но безучастной теткиной семьи съехала в общежитие пищевого техникума. Училась средне, с тремя соседками по комнате дружила, тетка раз в месяц привозила мешок картошки и несъедобную тушенку собственного производства.

Когда Лизе было 18, она познакомилась с Вадиком. Высокий, симпатичный, с хитрой ухмылкой и трогательными мальчишескими веснушками на носу, он понравился ей сразу. Они быстро сблизились, в общаге любовные коллизии обычно разворачивались стремительно, и Лиза узнала, что существует внимание мужчины, его ласка, забота. Она млела даже от одуванчиков, которые Вадик нарвал и поставил в стакан на ее тумбочке в крошечной ободранной комнате.

Лиза полюбила Вадика так сильно, как только могла. Любовалась им украдкой, трогала, пыталась предугадать его желания, подстроиться под его настроение. Взрывной характер Вадика часто приводил к ссорам, качая Лизу на неведомых доселе качелях – от абсолютного горя ссор до невероятного счастья примирения.

Они расписались, когда Лиза забеременела. Сняли комнату рядом с техникумом: Вадику до диплома оставалось полгода. Выкидыш случился в тот день, когда Лиза нацарапала прыгающим почерком заявление на академический отпуск. Короткий бросок скорой до районной больницы, грохочущую по кафельному полу длинного коридора каталку и какой-то сладковатый запах, исходящий от нее самой, Лиза вспомнила уже потом, когда очнулась от наркоза. Она лежала на кровати, смотрела в потолок и не чувствовала ничего – ни горя, ни боли. Только очень хотелось к маме. И в голове был туман: не перед глазами, а где-то внутри, по центру головы. Словно мысли и слова бродили и терялись в этом тумане. Трудно думалось, и Лиза никак не могла понять, что теперь делать.

Подходила полная врач с уставшими глазами, сказала: «Ничего, девочка, Бог даст, будут у тебя еще детки» и погладила по руке.

Но деток не было. Ни через год, ни через пять, ни через 10 лет, ни через 20 лет. Лиза с Вадиком жили тихо и хорошо. Она – бухгалтер на пищекомбинате, он – инженер на птицефабрике. Годы пролетали в успокаивающем ритме: дом – работа – дом – работа. Утренние бутерброды, завернутые в пакет, – для него и для себя. Ужин с включенным радио на уютной кухне их небольшой «двушки». С возрастом Вадик стал злее, критиковал сослуживцев, ругал районное начальство, мог вспылить даже из-за недостаточно горячего чая. Иногда качели ссор задерживались в нижней точке, накрывая Лизу отчаянием, но тем ценнее был взлет к небесам, к счастью сладкого примирения. Правда, постепенно отчаяние притуплялось какой-то тоской, а примирения тускнели, становились молчаливее. Наверное, в любой семье так, думала Лиза. Вадик был для нее всем, а чем она была для него – она даже не представляла, что можно об этом задуматься.

Туман, впервые появившийся в Лизиной голове в гинекологическом отделении районной больницы, иногда возвращался. Чаще весной. Порой с пронзающей виски и затылок головной болью, а иногда – и без нее. Тихо вплывал, заслоняя собой мысли, приглушая звуки. В такие дни Лиза, бывало, не могла понять, о чем рассказывает ей за ужином муж. На работе она не вступала в разговоры с коллегами, цифры плясали перед глазами и иногда были похожи одна на другую.

Накануне Лизиного сорокапятилетия Вадик торжественно и как-то даже мстительно объявил, что он уходит к другой женщине. Этот демарш пришелся именно на тот день, когда в голове у Лизы плыл туман, и она не сразу даже поняла, что происходит. Молча смотрела, как муж собирает вещи в большую сумку, и пыталась понять: куда он? Разве они в ссоре? Надо ли ей тоже собираться? Она надеялась переждать, пока туман уйдет, и она всё поймет. Вадик объяснил молчание и безучастность жены шоком и ее эмоциональной ограниченностью. Ушел, бросив на прощание: «Квартиру тебе оставляю! Живи!»

Только на следующий день Лиза поняла, что случилось что-то страшное. Туман в голове рассеялся, и оказалось, что мир потерял краски. Он был кристально, ослепительно серым. Ни утренних бутербродов, ни совместных ужинов, пустая постель, пустая квартира, пустая жизнь. Лиза вспомнила себя на табуретке в квартире соседки, которая сказала, что мама умерла. И Лиза поняла: она меня бросила. И не было боли, было чувство ужасающей несправедливости. Сначала папа, потом мама. А теперь Вадик. В лице единственного близкого человека от нее отвернулся весь мир. И это было несправедливо! Несправедливо! Лиза завыла, как хотела завыть тогда, когда умерла мама, но побоялась тяжелого взгляда соседки. А сейчас она выла, выла и выла. Выла каждый вечер в своей пустой квартире, в вакууме своей жизни, пока в голову снова не вплыл спасительный туман, притупил боль, разорвал круг, по которому бежали мысли.

А потом случился Мишка. Огромный плюшевый медведь сидел около мусорки во дворе Лизиного дома, печально опустив грустную морду на круглый живот. Моросил весенний колкий дождь, уши медведя намокли, на черном пластиковом носу висела капля. Лиза встала как вкопанная. Она увидела, что медведь-то живой. Живой и выброшенный за скобки чьей-то жизни, выведен за дверь детской комнаты повзрослевшего ребенка. Он как я, подумала Лиза, как я. Взяла плюшевого медведя и отнесла его домой. Посадила в кресло, лицом к телевизору, назвала Мишкой. «Я тебя не брошу, Мишенька, будем вместе», – сказала ему. Включила телевизор и впервые за долгое время ощутила, что не одна. Что два никому не нужных существа – это уже что-то. Это почти семья.

Следующим был Фикус. Может быть, это был и не фикус, Лиза совсем не разбиралась в комнатных растениях. Но пройти мимо сгорбившегося длинного стебля с редкими листьями в тяжелой кадушке было невозможно. Надрываясь, принесла домой, поставила рядом с креслом. Теперь Мишка дружил с Фикусом, и ему было не так скучно, пока Лиза была на работе.

Третьей была Вафля. Так Лиза назвала старую вафельницу, которая лежала на самой верхушке горы мусора, выпирающей из мусорного