Дневники. Мир или правда - Екатерина Александровна Балабан Страница 3

Мне тогда, если честно, было все равно, что там происходит. Ну какое может быть дело восемнадцатилетней первокурснице, окруженной поклонниками, цветами, полной мыслей о великолепном будущем, до взрывов где-то далеко на западной границе, до танков, продирающихся по снегу и грязи к чужим городам и деревням? Консерватория распахнула для меня двери, я с наслаждением отдалась учебе. После мутных лет мне наконец-то снова стало хорошо и радостно от того, чем я занимаюсь. Музыка летела из-под пальцев сама собой, я только чуть-чуть помогала ей каждодневным трудом. Вечерами концерты, кино, свидания в парках, лыжные прогулки по выходным; потом, весной, сплавы по северным речкам. Да еще приходилось подрабатывать — давала частные уроки фортепиано и сольфеджио — потому что маминой зарплаты едва хватало на нас троих.

Кажется, я почти позабыла Сережу, занятая важными делами, хотя порой меня охватывала непонятная тоска, когда, стремительно скользя по лыжне, я вдруг видела впереди широкую спину, слишком напоминавшую спину маминого пропавшего друга, или распевая песни с друзьями у костра, ненароком вспоминала о яркости и невесомости того времени, когда Серый Волк был с нами…

Это случилось весной. События на Украине, едва начавшись, казалось вот-вот завершаться нашей сокрушительной победой, но ситуация продолжала неумолимо усугубляться, втягивая в черный водоворот все больше и больше людей. Цвели сирени и яблони, восторженно пели соловьи под ночной луной, а утром небо раскидывалось широко над пыльным городом. У меня полным ходом шла сессия. Занятия до боли в пальцах, прослушивания, экзамены отнимали массу времени. Вечером ученики. Я позабыла вообще обо всем, так мне хотелось быть лучшей, нигде не ошибиться и все успеть.

Я вернулась днем с экзамена и застала дома чужую грустную женщину в черном платье. Она сидела на диване, подле нее — бледный, светловолосый мальчик, ровесник Таси. Сама Тася, чем-то сильно напуганная, забилась в угол. На столе бумаги вперемешку с рассыпавшимся печеньем. Мама необычно потерянная, неловкая, пыталась подавать чай, но у нее постоянно что-то падало, разбилось блюдце. Она сказала: «К счастью», улыбнулась вымученно и вдруг, бросив все, заплакала, присев у стола на табурет, уронив в ладони лицо.

Я встревоженно огляделась, машинально поздоровалась, кинулась к маме, но от моих вопросов она заплакала еще горше. Тогда я обернулась к чужачке и потребовала ответов от нее, справедливо предполагая, что это она принесла к нам в дом непонятную еще беду.

Женщина посмотрела внимательно, страдальчески искривила губы и вдруг заговорила голосом, который однажды, очень давно, всего единожды я слышала из телефонной трубки, и не смогла забыть. Сообщила, что ее зовут Лариса, а мальчика — Витя.

— Ты Алиса, я полагаю?

Она выглядела очень достойной, спокойной и совсем не злой, но я все равно шарахнулась от нее прочь, вспомнив как это было давно — жестоко и больно.

— Я знаю, кто вы, — прошептала я, чувствуя, как начинает покалывать щеки, от обескровливания, — Зачем вы пришли? Сережа давно не приходит к нам. Больше года!

Она удивилась, моей неожиданной прозорливости, вскинула тонкие брови над печальными глазами, потом нахмурилась. Пробормотала: «я так и знала, что это ты» и отвернулась. Мама поднялась, смахнула слезы, вцепилась в мою руку, задушенно прохрипела.

— Сережи нет! Сережи больше нет!

До меня дошло не сразу. Сережи правда не было очень давно, однако значение маминой фразы отобразилось в мозгу только после того, как мне сунули в руки листок бумаги со стола и заставили прочитать. Строчки побежали одна за другой, становясь страшнее и чернее с каждой новой буквой. Сердце сжалось больной невозвратимостью. Западный конфликт неожиданно ворвался в тесную комнату, подступил ко мне слишком близко, слишком ощутимо.

Я ничего не знала! Я понятия не имела и поняла только теперь. Сережа давным-давно уехал в Белгород. Его откомандировали на запад приказом задолго до начала СВО. Сам ли он выпросился или так получилось случайно — он ни с кем не поделился. Ему стало плохо здесь, и он отправился туда, где был нужнее, где его помощь оказалась неоценимой, особенно с началом спецоперации. Он писал письма и звонил Ларисе, реже, маме, мне вообще никак не давал о себе знать, наверное, считая, что достаточно передать привет, вскользь поинтересоваться о моем житье-бытье. Однако, мама никогда ничего не передавала, вообще не говорила о нем, занятая новыми отношениями, которые завелись у нее на работе.

Письмо, которое я держала в руках, прилетело из полевого госпиталя, где служил Сережа. Какой-то сочувствующий человек, честно, как мог, написал про неудавшуюся переправу военной техники через речку, про жестокий обстрел, про взрывы, про десятки искореженных машин, одна из которых шла с ранеными. В той машине был Сережа.

Письмо адресовалось Ларисе, но она, презрев гордость и обиду, пришла к нам, потому что в конверт были вложены последние, неотправленные письма Сережи для мамы. Лариса могла просто выкинуть письма, могла переслать их почтой, но зачем-то явилась сама. Посмотреть на нас? Или может быть разделить свое горе, потому что одной горевать нелегко?

Боль внезапной потери оказалась сильнее, чем я могла себе представить. Не помню, как дочитала письмо, как добрела до своей кровати, как упала на нее. Не помню, что происходило вокруг. Мне показалось, что сердце расплавилось в груди, что воздух сгустился и не давался для дыхания. Черное небытие, спасительное, прекрасное поглотило меня с головой.

Мама погоревала и привыкла, тем более что давно отпустила Сережу, переключившись на другого. Лариса вышла замуж через год. А я не могла ни отпустить, ни забыться, ни забыть. Так уж вышло. Муж чужой женщины, мамин любовник как-то очень незаметно занял слишком заметное место в моем сердце. И обездолил его, когда погиб.

После страшного письма мир мгновенно стал серым и беззвучным. Яркое цветение лета обернулось дождями и туманами. Музыка, постоянно сопровождавшая меня с самого рождения, внезапно умолкла. Я бросила консерваторию просто потому, что у меня больше не получалось извлекать ни единой ноты из черно-белых клавиш. Рояль плакал от моих бессмысленных усилий, а я плакала вместе с ним.

Медленно, очень медленно, я выныривала из печального небытия. Молодость заставляла бодриться, стряхивать горе с плеч. Пусть больше не