Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта Страница 30

– Постойте, – сказал я. – Это интересно. В июне 29-го года она была в Блауберге одна.

– Вот именно, но это было в самом конце нашей с ней жизни. Мы жили тогда в Париже, а потом скоро расстались, и я целый год работал на фабрике в Лионе. Я ведь остался без гроша.

– Вы хотите сказать, что она в Блауберге кого-то встретила?

– Чего не знаю, того не знаю. Вообще, не думаю, чтобы она очень уж далеко заходила в своих похождениях, то есть не думаю, чтобы она пускалась во все тяжкие, – по крайней мере я старался так думать, потому что вокруг нее всегда увивались мужчины, и она, наверное, позволяла им целовать себя, но я бы рехнулся, если б разрешил себе копаться в таких вещах. Раз, помню…

– Прошу прощенья, – перебил я его опять. – Вы совершенно уверены, что никогда не слышали о ее друге англичанине?

– Англичанине? Я думал, вас интересуют немцы. Нет, не знаю. В Сент-Максим, году в 28-м, был один молодой американец, так он чуть в обморок не падал каждый раз, что Нинка с ним танцовала, – ну и конечно в Остенде могли быть какие-то англичане, да и в других местах, но, сказать по правде, меня никогда не занимала национальность ее поклонников.

– Так, значит, вы совершенно уверены, что не знаете, что было в Блауберге и… и что было потом?

– Нет, – сказал он, – не думаю, чтобы кто-нибудь там привлек ее внимание. У нее тогда была эта полоса, когда она воображает себя больной, – ела только леденцы да огурцы, говорила о смерти, нирване и так далее, – Лхасса была ее слабость – ну, сами знаете.

– Как, собственно, ее звали? – спросил я.

– Когда мы познакомились, ее звали Ниной Туровец, но настоящее ли – – Да нет, вы ее не найдете, не думаю. Да что там – я и сам иногда ловлю себя на мысли, что ее никогда и не было. Я рассказал о ней Варваре Митрофанне, так она говорит, что это был просто дурной сон после дурной фильмы в синема. Как, вы уже уходите? Она сейчас вернется…

Он посмотрел на меня и рассмеялся (по-моему, он немного перебрал коньяку).

– Забыл! – сказал он. – Вам теперешняя моя женка не нужна. Да, кстати, – прибавил он, – документы у меня в полном ажуре. Могу показать мою карт де травай[70]. А если все-таки найдете ее, я хотел бы ее повидать, перед тем как ее посадят в тюрьму. А может, и не хотел бы.

– Что ж, благодарю за беседу, – сказал я, пока мы трясли друг другу руки – черезчур, может быть, энергично – сначала в комнате, потом в коридоре, потом в дверях.

– Это я благодарю вас, – кричал Пал Палыч. – Я вообще-то люблю поговорить о ней, жаль вот не сохранил ее карточек.

Я постоял немного и подумал. Все ли я выкачал из него… Ну да я всегда могу увидеться с ним… Нет ли случайной фотографии в каком-нибудь иллюстрированном журнале – где бывают фотографии автомобилей, мехов, собак, последних мод на Ривьере? Я задал ему этот вопрос.

– Может быть, – сказал он, – может быть. Она один раз выиграла приз на костюмированном балу, но я запамятовал, где это было.

Мне все города казались или ресторанами, или дансинг-холлами.

Он дико расхохотался, мотая головой, и захлопнул дверь. Когда я спускался по лестнице, навстречу медленно поднимались дядя «Черный» с мальчиком.

– В некотором царстве, – говорил Черный дядя, – жил-был автомобильный гонщик, у которого была маленькая белка; и вот в один прекрасный день…

Шестнадцатая глава

По первому впечатлению мне показалось, что я достиг своей цели, – по крайней мере теперь я знал, кто была любовница Севастьяна; но скоро я несколько поостыл. Возможно ли, чтобы ею и вправду оказалась первая жена этого пустоплюя, думал я, едучи в таксомоторе к следующему адресу. Стоило ли пускаться по этому слишком уж правдоподобному следу? Что-то уж очень тривиален был образ, нарисованный Пал Палычем. Капризная соблазнительница, от которой гибнут безрассудные мужчины. Но разве Севастьян был безрассуден? Мне вспоминалось его резкое неприятие как явного зла, так и очевидного добра, трафаретных удовольствий и банальных невзгод. Такого рода женщина моментально вызвала бы в нем раздражение. Да и о чем бы она с ним говорила, даже если б ей и удалось познакомиться с тихим, несообщительным, рассеянным англичанином в отеле «Бомонт»? Услыхав ее суждения один только раз, он уж конечно стал бы избегать ее. Он, помнится, говорил, что у бойких бабенок бывает вялый ум и что нет ничего докучливей хорошенькой женщины, которая ищет развлечений; хуже того, он говорил, что как бы она ни была собою хороша, но когда видишь на ней кремовый слой пошлости, то уж непременно найдешь и в ее красоте какой-нибудь маленький порок, соответствующий привычкам ума. Он может и не прочь был откусить от яблока греха, ибо был равнодушен к самому понятию греха – исключая погрешностей против грамматики; но он терпеть не мог яблочного желе, консервированного и запатентованного. Он простил бы женщине шаловливую игривость, но не вынес бы напускной таинственности. Он мог бы снисходительно отнестись к девке, хлещущей пиво, но grand cocotte с пристрастием к гашишу была бы ему несносна. Чем больше я думал об этом, тем невероятнее все это представлялось… Но во всяком случае мне незачем было ломать себе голову над этой задачей, пока две остальные были еще неисследованы.

И вот я с нетерпением ступил на порог весьма элегантного особняка (в весьма фешенебельной части города), возле которого остановился мой таксомотор. Горничная сказала, что хозяйки нет дома, но, видя мое огорчение, попросила меня минуту подождать и потом возвратилась, предложив, если мне будет угодно, поговорить с мадам Лесерф, приятельницей мадам фон Граун. Она оказалась маленькой, щуплой, бледнолицей молодой женщиной с гладко зачесанными черными волосами. Мне подумалось, что никогда я не видывал столь матово-бледной кожи; на ней было черное платье с высоким воротником, в руке у нее был длинный черный мундштук.

– Так вы желаете видеть мою подругу? – сказала она, и была, подумал я, прелестная старосветская обходительность в ее кристально чистом французском.

Я представился.

– Да, – сказала она, – я видела вашу карточку. Вы русский, не правда ли?

– Я пришел, – объяснил я, – по весьма деликатному делу. Но сперва скажите, верно ли я понимаю, что мадам Граун моя соотечественница?

– Mais oui, elle est tout ce qu’il y a de plus russe[71], – отвечала она своим мягким, переливчатым голосом. – Муж ее был немец, но он тоже говорил по-русски.

– Вот как, – сказал я. – Это прошедшее время весьма кстати.

– Вы можете быть со мной вполне откровенны, – сказала мадам Лесерф. – Я люблю деликатные дела.

– Я состою в родстве, – продолжал я, – с английским писателем Севастьяном Найтом, который скончался тому назад два месяца; я хочу составить его жизнеописание. У него была близкая подруга, с которой он познакомился в Блауберге, где останавливался в 1929 году. Я пытаюсь ее разыскать. Вот, собственно, и все.

– Quelle drôle d’histoire![72] – воскликнула она. – Но что же вы хотите у нее узнать?

– Да все, что ей угодно будет рассказать… Но должен ли я понимать ваши слова так, что… Вы хотите сказать, что мадам Граун и есть та самая женщина?

– Очень может быть, – сказала она, – хотя она при мне как будто не упоминала… как бишь, вы сказали, его имя?

– Севастьян Найт.

– Нет. Но все равно, это вполне вероятно. Она всегда заводит знакомства, где бы ни была. Il va sans dire[73], – прибавила она, – что вам следует поговорить с ней самой. Не сомневаюсь ни минуты, что вы найдете ее очаровательной. Но что за странная история, – повторила она с улыбкой. – Для чего вам писать о нем книгу? И как случилось, что вам неизвестно имя этой женщины?

– Севастьян Найт был человек довольно скрытный, – объяснил я. – А письма этой дамы, которые у него имелись… Видите ли – согласно его воле, их требовалось уничтожить после его смерти.

– Вот это верно, – сказала она весело, – я отлично его понимаю. Любовные письма нужно жечь всенепременно. Из прошлого получается благородное топливо. Не хотите ли чаю?

– Нет, – сказал я. – Чего бы я хотел, так это знать, когда я могу видеть г-жу Граун.

– Скоро, – сказала мадам Лесерф. – Ее теперь нет в Париже, но, я думаю, вы можете прийти завтра. Да, пожалуй так будет лучше всего. Она может вернуться даже нынче вечером.

– Сделайте милость, – сказал я, – расскажите о ней немного.

– О, это нетрудно, – сказала мадам Лесерф. – Она прекрасно поет – цыганские романсы, знаете, и прочее в том же роде. Исключительно хороша. Elle fait des passions[74]. Я ее ужасно люблю и, когда приезжаю в Париж, всегда останавливаюсь у нее. Да вот кстати же ее портрет.

Медленно и безшумно она пересекла покрытую толстым ковром гостиную и взяла с рояля большую фотографию в раме. С минуту я разглядывал тонкое, наполовину отвернутое от меня лицо. Нежное закругление щеки и вздернутая призрачная бровь показались мне очень русскими. Блик на нижнем веке, блик на полных, темных губах. Все выражение казалось странным сочетанием мечтательности и лукавинки.