Право на одиночество. Часть 1 - Сергей Васильцев Страница 30

В любой выдуманной системе мироздания есть точка, за которой теряются все объяснения. Если у одной части рассуждающих в основании всего лежит материя, которая первична и бесконечна (на последнем слове почва окончательно уходит у меня из под ног), то другая упирается в Демиурга, Бога, Брахму, кастанедовского Орла Творения, наконец. И каждый из них точно так же необъясним. Порожденные ими монады, энергетические коконы или еще чего похлеще соединяются с нашими бренными телами и вот он я – человек? «Что есть человек?» – выплывает ехидный вопрос сфинкса. Но я не Эдип, хотя и его судьба не скупилась на метаморфозы.

Какого черта! Мое «я» вперли в мое же новорожденное тело. И это насовсем? А что потом? Ладно, всерьез заниматься всеобщими вопросами, только увеличивать количество глупости на земле. Но вот конкретное маленькое эго с душой в оболочке. Получается, что оно одиноко по природе. И только тело может собирать в себе частички своих близких: «На кого это наш Васенька похож – на папу или на маму? А может на прапрадедушку? Ну, вылитый он!» В моем сознании нет памяти поколений. Содержание сосудов не сообщается. «Оно» – это «оно». От начала и до конца. И, видимо, это к лучшему. Оно – спасение от жуткого опыта человеческого существования, скепсиса и разочарования стареющих эпох. Новая жизнь приносит с собой максимализм нового созидания. Или разрушения. К лучшему, к худшему, только я существую – цельная сущность, а не стечение обстоятельств. Смертная, бессмертная – наплевать. Одно это и сохраняет мою надежду.

Я продолжал слоняться по берегу. И обмусоливать свои новые возможности. Способность по желанию стать «другим человеком» могла освободить от любых устоев человеческого общества, даже от смерти. Не могла только освободить меня от меня. Переселившись в англичанина, я смог бы, наверно, говорить на чисто британском диалекте, но только после того, как выучу английский язык. Да, менять тела как костюмы на выход – довольно забавно. Развлекает даже. Но ведь это – не детская сказка, где можно рубить головы направо и налево. Подумаешь! Потом новые отрастут.

Все дальнейшее сливалось в несуразную беспорядочную кашу. Смесь из пейзажей, начерченных на ослепших от солнца страницах, обрывков фраз, моря, урчащего под обрывом, соленого ветра, несущихся по степи шаров перекати-поля, стада гусей и двух индюков со свитой, обитающих у хозяйственных пристроек. Мельтешение жизни медленно тонуло в водовороте времени. И, облокачиваясь взглядом на расцветающий закат, я поднимался и шел к столовой за очередной порцией курятины. Потом была Люба. Для того, чтобы удовлетвориться друг другом, нам уже не нужна была целая ночь. Мир не переставал существовать вокруг. Хватало и двух часов интенсивного выжимания чувственности из тел. Иногда мы встречались и днем. Пили чай в ее комнате и болтали ни о чем. И всякий раз я перехватывал ее брошенные украдкой напряженные взгляды. Потом снова был Любин выходной, и мы поехали в город. Залезли на гору, где у самой вершины еще со времен греческой цивилизации торчали несколько колонн дорического стиля. Местный тиран, давший имя горе, по преданиям историков так приучил себя к яду, что в нужный момент не смог умереть спокойно и был заколот невольником. Бедный раб! Что-то потом с ним стало? Спросить бы моего всезнайку-археолога. И не только об этом.

Исторический музей оказался слишком официозен. Черепки, осколки, подвиги защитников, скелет маленькой девочки, принесенной в жертву упрочению стен местной цитадели. С человеческой жизнью никогда не церемонились. Вот смерть – совсем другое дело. Потом мы отправились в тот самый бар и пили кофе с пирожными и птичьим молоком. У стойки скучал все тот же бармен. И потом, когда я решил добавить к посиделкам немного коньяку и подошел к стойке, вопрос слетел сам собой, не удержавшись на языке:

– Скажите, а с тем мужчиной, которому тут было плохо неделю назад, что теперь?

– А? – Он присмотрелся ко мне. – Ты тоже тогда приходил. Угу. Михал Иваныч? Лежит как бревно, ни на что не реагирует. Врачи талдычат: «Кома. Нужно подождать». Не очень-то я в это верю.

– Да. Дела.

«Значит, не возвращается. Никогда».

Прошло двенадцать дней. Вечером мы пошли гулять подальше от пансионата, парка и отдыхающих. Вокруг была только степь и море под глинистым обрывом. Звезды еще только начали проступать на фиолетовом небе. Дойдя до пригорка с обломанными клыками нескольких скальных выступов, Люба остановилась:

– Прощай! – вдруг выдавила она. Я поднял глаза. – Не приходи больше. Я начинаю к тебе привязываться, а это бессмысленно… Уже не зн аю, смеяться мне или плакать, когда ты являешься.

– Остался один день.

– Тем более… Уходи…

И все-таки я сделал шаг, задрал ей подбородок и поцеловал в губы. А потом развернулся и пошел в темноту, очень надеясь услышать всхлипывания за спиной, и кроме шелеста моря ничего не услышал. Все более толстые пласты темноты ложились между нами. Но они только усиливали напряжение. Альтернатив не существовало. Что можно сейчас предложить взамен?! Тупая ярость вползала в меня и шаг за шагом только сильней распалялась внутри.

Пансионат проступил на фоне почти черного неба силуэтом средневекового замка, очертанием пристани в море обетованного, точкой отсчета для следующего скачка.

«Все равно завтра уезжать. Все равно». Коридор второго этажа оказался совершенно пуст. И оставалось пройти всего несколько метров до моего обиталища, когда из соседнего номера вышагнула соседка – она была здорово пьяна – и уставилась на меня. Глазки поблескивали.

– А, соплячек. Что, отшила тебя наша маленькая шлюшка? – Губы расплылись в слюнявой улыбке. Не нужно было ей этого делать! Поравнявшись, я шандарахнул ее кулаком в ухо и проникновенно выдохнул:

– Гуляй, родная!

Она отлетела к стене и замерла там на несколько секунд, соображая, что делать. Мне надо было поскорей убраться восвояси, но время уже ушло. Тетка опомнилась, заверещала и бросилась на меня, растопырив ногти. Я лишь успел перехватить руки и уклониться от зубов. Только след помады размазался по щеке от носа до уха. Прежде чем она успела еще что-нибудь натворить, мне удалось резко завернуть ее руку за спину и, ухватившись за волосы, протолкнуть в проем приоткрытой двери. Она налетела на комнатное кресло и запуталась в собственных тряпках.

– Ну, все, говнюк! Ну все! Теперь Пашка тебя точно убьет. ТОЧНО!!! – плевалась словами остервеневшая фурия.

«Убьет?… Пусть попробует…»

Ярость снова прыгнула к рассудку и окончательно до темноты в глазах погасила его. Я, свирепея, бросился в собственный номер и завалился на кровать. Остервенение только подстегивало способности.