Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский Страница 30

— С кабаками разделались. Аминь! — Он дуря подбрасывает комочек земли и, взбрыкнув, ловит его лбом, разбивает в мелочь. — Теперь, братец Хандошкин, сделай-ка лукошко!

Низ своей штанины я затянул узлом, насыпал кукурузы.

Без охотки рассеиваю.

Глеб сунул ноги в ручей, углаживает тохи оселком.

Я упалился разбрасывать зерно и в любопытстве отпустил взор вокруг. Интересно, много ль тут сегодня таких горьких сеяльщиков, как мы?

Сразу за Алексеевым огородом огород Комиссара Чука. Там никого. Землица бедненькая, красная. На ней к осени еле вылезают тоскливые кочанишки-огрызки в треть детского локотка. Глянуть бы, чем сейчас занимается этот Чук? Наверно, в городе, в реанимации гулёна. Праздничек же!

Сколько глаза ни бегай по пустым косогорам, нигде ни души. Лишь полдни играют.[54] Некому ни крикнуть, ни махнуть рукой.

Только зелёные копны тунгов млеют на солнце.

В совхозе вся земля забита чаем. Но и под огородишки рабочим надо что-то кинуть. А что дашь, когда нечего дать? И совхозный генералитет ловко выскочил из переплёта. Рабочим сыпнули участочки на тунговой плантации. И люди выращивают себе кукурузу между тунгами, а заодно поневоле чистенько (и бесплатно) обрабатывают всю землю у самих тунгов. Ну кто на своём огороде потерпит сор-траву?

— Ты чего галок ловишь? — подначивает меня Глеб. — Кто за тебя сеять будет? Живей, панок Лодыренко, живей! Верно, ты ещё в пелёнках, а лень твоя была уже с телёнка!

— А твоя с корову! — окусываюсь я и вразбрызг швырнул перед собой горсть кукурузы. — Ухватил шилом молочка?

— Хватай и ты. — Ехида вежливо, с ядовитым поклоном подаёт мне тоху.

На старопаши мы откусываем тохами маленькие глинистые кусочки, едва прикрываем семена. Местами огород крепче асфальта. Ударишь по земле — задрожит стебель. Слышишь, как дрожь бежит по рукам, по всему телу к вискам. Тут уж никуда не денешься. Сей слезами — радостью пожнёшь. Может, немного раньше надо было сеять? А может, и не надо: зяблые семена трудно выходят.

Над косогором колышется синеватое густое марево, знак грозы. Воздух пламенеет, струится, накатывается горячими волнами, сквозь которые мельтешат дальние сливающиеся лесные бугры.

Солнце совсем спятило с ума. Так раскалило наши голые спины, хоть блины пеки. Румяные, дырчатые, они дымятся на тарелке перед глазами. Я забыл тоху в земле, понёс руку за блином.

— Ты чего подставляешь оглоблю? Оттяпал чтоб я?

Когда я пришёл в себя после теплового удара, первое, что я увидел — я лежал в тени плетня, на лбу кепка с водой, под головой комок рубашки. Холодными прерывистыми струйками вода сочилась к затылку.

— Тебе лучше? А? — напуганно спросил Глеб.

— Почти…

— На-ка что стряслось… Не вставай. Полежи ещё… Отдохни…

Остаток воды в кепке я выпил, подкинул кепку на колышек в заборе и переполз на раскинутые рядом штаны и рубаху.

— Жарища, как в том аду. Надень солнушко солнцезащитные очки, не так бы слепило, не так бы пекло… — Изнанкой майки Глеб промокнул потное лицо, лёг на спину. — Как думаешь, в аду есть вентиляторы?

— Есть. Только некому включать. Пошёл бы в ад электриком?

— Туда живьём не промигнёшь. А трупиком уже неинтересно.

Небо над нами высокое, чистое, будто легионы женщин скребли его всю ночь топорами и мыли.

— Глеба, а море тоже такое синее?

— Ну!

— А отчего на нём ветер?

— Как тебе сказать…

— Уж как есть.

— Можно и как есть. Сверху небо, снизу вода, а с боков-то ничего нет. Оно и продувает.

— Пра-авда?

— Скатай проверь.

— Рассказал бы про Кобулеты. Чего уж там…

— А про Жмеринку не хо?

— Не хо…

Лежим молчим, глаза в небо. Я снова по-новой.

— До этого ты видел море?

— В кино.

— А когда с мамой маленьким ездил к отцу на войну?

— Хоть ездили в те же Кобулеты… А море?.. Не помню…

— Что ты в море нашёл?

— Не знаю, не знаю…

— Ух и отчаюги вы! Раз и айдате. Раз и в дамках!

Кому лесть не развязывала язык?

Уж на что Глеб не терпел до смерти расспросов, а и того сломала приманка, помягчел вроде. Слова из него надо по капленьке тащить сладкими клещами. Вижу по глазам, пала его неприступность.

— В дамках… — хмыкнул он. — А толку что?.. Это чужую беду мизинцем разведу, а свою пятернёй не растащу… Это школьный дружбан Федюшок из Мелекедур подсёк меня… Разогнался тайком от своих поступить в мореходку. Подгрёб и меня… Обежали все Кобулеты — никакой тебе мореходки! Нету и на дух!.. Пошли на хлеб добывать горбом…

Не будь теплового удара, Глеб вряд ли заговорил про Кобулеты.

А тут смилостивился.

Как-то виновато он улыбался и рассказывал через силу. Чувствую, не хочется вываливать все кобулетские тайны. Всё скользом, всё бегом, бегом.

Господи! Не хочешь, ну и не надо. Не запла́чу! Только на кой мне твои подачки из жалости?

— Давай сеять, — буркнул я и потянулся к тохе. — А то мама нагрянет, что скажет?

— А вот и я, хлопцы! — скажет с бугра. — Не соскучились без меня?

— Лично я как-то не успел.

Земля разогрелась, как сковородка. Не марево — прозрачный огонь уплясывал над огородом.

Глеб взял с земли тоху и тут же выронил из негнущихся пальцев.

Трудно разгибает спину.

— Ну и жаруха! — мотает он головой. Пот дождём ссыпается наземь. — Пить будешь?

— Пошли.

Он так и не смог толком разогнуться. Горбато, пьяновато забредает в ручьишко, заросший с обеих сторон, шёлком-травой, и кислым солдатиком валится в его зелёно-мохнатое прохладное логово. Не в силах поднять лицо из воды, лежит хватает взахлёб. Потом переворнулся на спину, прикрыл глаза и отринуто брякнул бессильные плети рук вдоль стана.

— Вот где земной раёк, — благостно вздыхает. — А ты навяливал мне арбайтен унд копайтен в аду. Где твой ад?

— Тебя в раю не прохватит?

— У меня лёгкие резиновые. Разве вода вредна резине? Только чище отмоется.

Выше по течению я пластом припал к ручью. Нахлопался, отдышался. И повело кота на игры. Набрал воды полный рот и ну орошать братца.

— Э! — разбито хохотнул Глеб. — Манюня! Не маячь!.. Дай хоть дух перевести.

— Пожалуйста. На перевод духа одна минута. — Я сел на бережку, пустил ноги к его ногам. — Знаешь, сверху страшновато смотреть на тебя в этой сонной пещере. С-под головы, с-под боков, с-под ног торчит упрямистая трава. Такая сердитая, такая сильная, такая воинственная, что, поди, вот-вот проткнёт тебя, как сухой лист, и будет расти уже