Николай Помяловский - Очерки бурсы Страница 31

Подходит к Лапше Карась.

— Что тебе? — говорит Лапша, ежась, двигая плечами и выпячивая свою странное лицо.

— Поучи меня обиходу.

Лапшу медом не корми, а только дай в руки обиход.

— Пойдем. Сначала надо ноты выучить.

Отправились они в Камчатку и затянули «ут, ре, ми, фа» и т. д.

— Не так: надо тоном выше!

Карась усиливается тоном выше.

— Чересчур высоко — теперь ниже надо!

Карась на новый манер.

Долго они упражнялись в церковногласии. Вспотели оба.

Но вот Лапша съежился, перегнулся, вытянулся, сделал сначала тоскливую рожу, а потом вдруг поднес к носу Карася кукиш…

— Это что?

— Кукиш!

Лапша после этого захохотал.

— Да что с тобой?

— Не буду учить…

— Голубчик… Лапша…

— Не поймешь ничего…

Лапша убежал…

Остервенение напало на Карася. Он грыз свои ногти и, мигая глазами, усиливался удержать злую, соленую слезу, которая ползла на щеку.

— Когда так, к черту всё!

Он ударил об пол обиходом…

— Проклятое училище! — проговорил он…

Карась начал вести себя неприлично. Если бы но проклятое наказание, Карась от среды до воскресенья провел бы время, мирно почивая на лаврах, но теперь он был раздражен, и жизнь его пошла ломаным путем.

Подходит к нему один из его любимых дураков, бедная Катька.

— Нет ли у тебя хлебца?

— Этого не хочешь ли?

Карась предлагает голодному Катьке туго натянутую фигу. Катька отводит от него печально…

Карась идет развлечься на училищный двор.

— Карасики, пучеглазики! — говорит ему Тальянец, второкурсный мужлан старшего класса, ученик с вывороченными ногами.

— Кривы ножки, кочережки! — отвечает Карась…

Тальянец начинает его преследовать.

— На кривых ногах пять верст дальше! — отвечает Карась, пускает в него комом грязи и удаляется опять в класс.

Подходит к нему другой дурак, Зябуня.

— Карасик, — говорит он ласково.

— Ты что, животное безмозглое?

— Карасик…

— Поди прочь, пустая башка!

Пустая башка тоже отходит от него печально…

Карась стал несговорчив и несправедлив. Он чувствует это, и его начинает мучить совесть…

— Черт знает какая тоска, — объясняет он приступы совести…

Идет Карась ко второуездному классу, берется за ручку двери и начинает стучать ею: ученики низших классов, не имевшие права входить в высший, так вызывали второуездных. Выходит ученик.

— Кого тебе?

— Тавлю.

— Сейчас.

Вышел Тавля.

— Что тебе?

— Дай в долг.

— Сколько?

— Пять копеек.

— В воскресенье семь.

— Нет, уж после воскресенья, в другое. Я не уволен. Откуда ж мне взять?

— Тогда десять.

Карась задумался на минуту.

— Давай, — сказал он, махнув рукою…

Тавля отсчитал ему пять копеек…

Карась отправился в сбитенную, съел там на три копейки сухарей, а на две выпил сбитню. И угощение не успокоило его. Оно напомнило ему только домашний чай м кофе. Затосковал Карась.

— Боже мой, — проговорил он, — неужели не отпустят меня на пасху? Пойду попрошу еще Лапшу: не поучит ли? А нет! черт с ними!., не выучиться мне!..

После того Карась из пустяков каких-то полез в драку, п хотя пустил в дело зубы, когти и ноги, как обыкновенно, однако его все-таки поколотили…

Для Карася не было наказания тяжелее, как неотпуск домой. И вот еще порядочный бурсацкий учитель Разумников не понимал же, что такое наказание гнусно, незаконно и вредно. Не понимают педагоги и понимать не хотят, что они когда запрещают человеку, в виде наказания, переступать порог отцовского дома, то этим самым вгоняют его в скуку, тоску и апатию, подвигают на скандалы разного рода, поселяют к уроку или нравственному правилу, за которое штрафуют и шельмуют, полное отвращение, лицемерное исполнение и страсть к запрещенному поступку. Неужели такие плоды в видах здравой педагогики? Кроме того, чем виноваты отец и мать, когда они во время праздника, по приговору педагогов, не видят в своей семье сына, часто любимого, часто единственного сына? за что братья и сестры лишаются свидания со своим братом? за что их-то наказывают педагоги? Воскресный день во многих семействах один только и есть свободный день в неделе — к чему же он туманится печалью по сыне или брате? Портить чужой праздник никто не имеет права, это дело нечестное, дело несправедливое. И неужели отец и мать, если они любят своего сына, меньшее могут иметь на него влияние, нежели черствый педагог? Многие педагоги скажут на это: «Да». Был же, например, болван, которого мы называли Медведем, семинарский инспектор, который привязанность к родному дому ставил ученику в преступление на том основании, что желающий быть дома не желает быть в школе, значит ненавидит науку и нравственность, проводимые в ней. Диво, что такие черные педагоги, как лишенные деторождения, не наказывали детей за любовь к родителям!

Но таких педагогов скорее прошибешь колом, нежели добрым словом. Бог с ними. Лучше посмотрим, что сталось с Карасем, когда он страдал от мысли, что его не отпустят домой на целую пасху…

Учителем арифметики того класса, где был Карась, был некто Павел Алексеевич Ливанов; собственно говоря, не один Ливанов, а два или, если угодно, один, но в двух естествах — Ливанов пьяный и Ливанов трезвый.

Третья перемена, которая была после обеда, назначалась для арифметики… Стоят при входе в класс караульные, ожидающие Ливанова. Ливанов входит в ворота училища…

— Каков? — спрашивает один караульный…

— Руками махает, значит, того…

— Это еще ничего не значит…

— Да ты не видишь, что он у привратника просит понюхать табаку?

— Именно так… Значит, пишет по восемнадцатому псалму.

Караульные бегут в класс и с восторгом возвещают:

— Братцы, Ливанов в пьяном естестве…

Класс оживляется, книги прячутся в парты. Хохот и шум. Один из великовозрастных, Пушка, надевает на себя шубу овчиной вверх… Он становится у дверей, чрез которые должен проходить Ливанов… Входит Ливанов. На него бросается Пушка…

— Господи, твоя воля, — говорит Ливанов, отступая назад и крестясь…

Пушка кубарем катится под парту.

— Мы разберем это, — говорит Ливанов и идет к столику.

В классе шум…

— Господа, — начинает Ливанов нетвердым голосом…

— Мы не господа, вовсе не господа, — кричат ему в ответ…

Ливанов подумал несколько времени и, собравшись с мыслями, начинает иначе:

— Братцы…

— Мы не братцы!

Ливанов приходит в удивление…

— Что? — спрашивает он строго…

— Мы не господа и не братцы…

— Так… это так… Я подумаю…

— Скорее думайте…

— Ученики, — говорит Ливанов…

— Мы не ученики…

— Что? как не ученики? кто же вы? а! знаю кто.

— Кто, Павел Алексеевич, кто?

— Кто? а вот кто: вы — свинтусы!..

Эта сцена сопровождается постоянным смехом бурсаков. Ливанов начинает хмелеть все больше и больше…

— Милые дети, — начинает Ливанов…

— Ха-ха-ха! — раздается в классе…

— Милые дети, — продолжал Ливанов, — я… я женюсь… да… у меня есть невеста…

— Кто, кто такая?..

— Ах вы, поросята!.. Ишь чего захотели: скажи им, кто? Эва, не хотите ли чего?

Ливанов показывает им фигу…

— Сам съешь!

— Нет, вы съешьте! — отвечал он сердито.

На нескольких партах показали ему довольно ядреные фиги. Увлекшись их примером, один за другим ученики показывали своему педагогу фиги. Более ста бурсацких фиг было направлено на него…

— Черти!., цыц!., руки по швам!., слушаться начальства!..

— Ребята, нос ему! — скомандовал Бодяга и, подставив к своему носу большой палец одной руки, зацепив за мизинец этой руки большой палец другой, он показал эту штуку своему учителю… Примеру Бодяги последовали его товарищи…

Учителя это сначала поразило, потом привело в раздумье, а наконец он печально поник головой. Долго он сидел, так долго, что ученики бросили показывать ему фиги и выставлять носы…

— Друзья, — заговорил учитель, очнувшись…

Господа, братцы, ученики, свинтусы, милые дети, поросята, черти и друзья захохотали…

— Послушайте же меня, добрые люди, — говорил Ливанов, совсем хмелея…

Лицо его покрылось пьяной печалью. Глаза стали влажны…

— Слушайте, слушайте!., тише!.. — заговорили ученики.

В классе стихло…

— Я, братцы, несчастлив… Я женюсь… нет, не то, у меня есть невеста… опять не то: мне отказали… Мне не отказали… Нет, отказали… О черти!., о псы!.. Не смеяться же!

Ученики, разумеется, хохотали. Пьяная слеза оросила пьяное лицо Ливанова… Он заплакал…

Голубчики, — начал он, — за меня никто не пойдет замуж, никто не пойдет…