Николай Некрасов - Мертвое озеро Страница 31

– - Его здесь нет: он что-то болен.

Любская свободно вздохнула.

Парусинные кулисы, где говорила Любская с Остроуховым, заколыхались слегка. Остроухов приложил палец к губам, переменил разговор и тихо шепнул Любской:

– - Смейся!

Любская засмеялась.

– - Громче! -- шепнул Остроухов и стал болтать равный вздор.

Смех Любской привлек многих актрис и актеров к кулисе. Любская с Остроуховым смеялись на всю сцепу, так что режиссер закричал:

– - Говорю вам: штраф! тише! тише!

Уходя с пробы, Остроухов пожал Любской руку и с гордостью сказал:

– - Если ты будешь так продолжать, вспомни меня -- ты сделаешься замечательной актрисой.

Эта похвала вызвала слезы, которые изобильно текли по щекам Любской; выражение ее лица и всей фигуры было так убито, что Остроухов, сажая ее в карету, строго сказал:

– - Неужели ты не имеешь гордости и приходишь в отчаяние от таких вещей, на которые должно отвечать смехом, как ты и сделала. Знаешь ли, что веселость твоя лучшее и самое верное мщение?.. Будь весела, поезжай куда-нибудь, где бы тебя могли видеть веселой,-- одним словом, сделайся актрисой сегодня не за кулисами, не на сцене, освещенной лампами, а при дневном свете.

– - Мне скучно! мне тяжело! -- проговорила Любская, закрывая лицо руками.

– - Вздор! ты должна быть сегодня веселой!

И, захлопнув дверцы, Остроухов велел кучеру ехать в модный магазин на главной улице города, сказав Любской:

– - Ради бога, купи к завтраму себе какую-нибудь обновку. Проба в двенадцать часов.

Любская, поплакав в карете, скоро перестала, как бы вспомнив советы Остроухова. Она купила себе новую шляпку и возвратилась домой.

Но на лестнице она была испугана прачкой, которая, упав ей в ноги, загородила дорогу и завыла.

– - Что такое? что? -- пугливо спросила Любская.

– - Сделайте милость, матушка! заставьте богу…

– - Да скажи, что тебе? -- нетерпеливо воскликнула Любская.

– - Съезди ты, мать родная, благодетельница, к его милости!

– - К кому?

– - К Лиодору Алексеичу Калинскому; его милость намеднись пообещал определить мою Катю, а сегодня понесла ему белье: я, говорит, не могу; госпожа Ноготкова сама изволила заезжать ко мне и просить о своей какой-то родственнице. Ведь она человек богатый; а я, я-то где возьму деньги учить мою Катю?

И прачка завыла.

Слезы действовали неприятно на Любскую; она с жаром просила прачку перестать.

– - Сами знаете, девочка умная: за что пропадет! А где мне взять? шутка ли -- сколько корзин должна перегладить, перестирать! ну где мне и прожить-то долго…

Прачка готовилась еще пуще завыть.

– - Не плачь, пожалуйста: я сейчас же поеду сама к нему, -- сказала Любская и стала защищаться от прачки, которая, вознося ее доброту, ловила у ней руку, чтобы поцеловать…

Калинский тотчас же был уведомлен о предстоящем ему визите чрез своего камердинера, который находился у Куприяныча в гостях, когда прачка вбежала домой с сияющим лицом.

В ожидании Любской Калинский изыскивал себе эффектную позу. Сначала сел в кресле с книгой и приказывал собаке положить голову ему на колено. Наконец предпочел сесть у письменного стола, разбросав по нем бумаги и книги, и углубился в занятия, как только заслышал звонок в передней.

Камердинер, с шумом раскрыв дверь, возвестил прибытие Любской. Калинский с минуту оставался как бы пораженным, потом радостно кинулся к ней и, усаживая ее на диван, воскликнул:

– - Боже! чему я обязан счастьем видеть вас у себя?

– - Я думаю, очень обыкновенному случаю для вас: я, как и другие, приехала к вам с просьбой,-- отвечала Любская.

– - Приказывайте! -- наклонив почтительно голову отвечал Калинский.

– - Я прошу вас определить очень хорошенькую девочку.

Калинский задумался.

– - Я вас умоляю,-- не без кокетства произнесла Любская: она жаждала случая хоть чем-нибудь отмстить своей сопернице.

– - О! для вас я готов изменить своему слову! -- восторженно воскликнул Калинский.

– - Поверьте, что совесть ваша будет вознаграждена: вы сделаете истинно доброе дело.

– - Я забуду всё, чтоб угодить вам. Это цель моей жизни…

Калинский остановился, заметив легкое содрогание Любской, которая гордо взглянула на него; с минуту они пытливо глядели друг на друга.

– - Вы сердитесь на меня? -- спросил Калинский.

– - Кто? я? за что? вы опять заговорили по-старому? -- покойно отвечала Любская.

– - Нет!

– - За письмо?..

Любская засмеялась.

– - Как вы веселы! -- с удивлением заметил Калинский.

– - Отчего же мне скучать?.. Я окружена людьми, которые заботятся обо мне, исполняют мои…

– - О, я вижу, вы по-прежнему меня не понимаете и всё толкуете в дурную сторону…

– - Мое мнение изменится, если вы исполните мою просьбу.

– - Для этого я готов принести всё в жертву!

Любская встала.

– - Вы бежите,-- с грустью заметил Калинский.

– - Вы, кажется, были заняты: я боюсь…

– - Как вы злы! неужели вы не знаете, что вас видеть для меня…

– - А много говорит ваш попугай? -- перебила его Любская.

– - Он забавен, а главное -- ужасно привязан ко мне; впрочем, я любим всеми, кроме…

– - Вы, как Робинзон, окружены зверьми,-- сказала Любская, указывая на собаку.

– - Да, это верное животное и очень привязанное ко мне.

– - Зачем же она на веревке? -- спросила Любская.

Калинский смешался, но тотчас же отвечал с приятной улыбкой:

– - Она ревнива ко мне.

Любская улыбнулась, попросила, чтоб отвязали собаку, и сказала:

– - Я вас уверяю, она ничего не сделает, по крайней мере мне.

Не скоро удалось Калинскому освободить свою собаку: она не давалась ему, и когда наконец ошейник был снят, кинулась под диван и заворчала.

Любская кусала губы от смеху, потому что Калинский весь побагровел, нежными словами выманивая собаку, которая рычала всё сильнее; попугаи присоединился к ней своим криком.

– - Они сегодня меня бесят! впрочем, это понятно: они никогда не видали у меня в кабинете дамы.

– - Ипотому их ревность не имеет границ, -- перебила Любская и, еще раз повторив просьбу свою, раскланялась и вышла.

Экипаж ее не успел еще отъехать от крыльца, как по всей квартире Калинского раздался вой собаки и крики попугая.

Калинский сердито кричал своему камердинеру, тащившему собаку за шиворот из-под дивана:

– - Скажи собачнику, что гроша не дам, если не приучит ее лежать на подушке без привязи и не отвадит лазать под диван.

И он принялся наказывать вызолоченной палочкой своего попугая.

По возвращении домой душевное напряжение Любской разрешилось отчаянием, которое не было тихо и безвыходно: нет! рыдания ее были гневны; краска на лице, взгляды и движения доказывали, что для ее горя есть еще облегчение; известно, что ничего нет страшнее тихой скорби.

Любская написала к Дашкевичу письмо и приказала отдать, когда он приедет, а сама заперлась в спальне.

В то самое время, когда для Любской всё окружающее казалось печальным и мрачным, прачка находилась наверху блаженства: Семен Семеныч явился к ней с извещением, чтоб она везла Катю в ученье. Прачка бросила недоглаженную юбку, ахала, смеялась, кидалась во все углы, собирая узелок для своей дочери, и поминутно восклицала:

– - Господи! господи! чем я ей заслужу?

Или:

– - Вот и моя Катя будет в карете ездить и шелковые платья носить!!

– - Я приду домой завтра? -- приставала Катя к матери с вопросами.

– - Глупенькая, скорее надень чистые чулки да пойдем проститься к верхней барыне.

– - Я надену и новый платочек?

– - Да, да! Куприяныч! попотчуй водочкой-то Семена Семеныча!

И прачка сунула в руку камердинеру красную бумажку.

Он с любезностью поклонился.

– - Ну, прощайте,-- сказала прачка.

– - С богом-с,-- отвечал Семен Семеныч.

Прачка уже взялась за ручку двери, как остановилась и воскликнула:

– - Что это, я, кажись, от радости рехнулась! Катя, простись с отцом да помолись богу!

И прачка усердно стала молиться. Катя последовала примеру матери.

– - Ну, прощайся! -- сказала прачка, толкнув Катю к Куприянычу.

Катя нехотя подошла к нему и тихо сказала:

– - Прощайте!

– - С богом, прощай! -- отвечал равнодушно Куприяныч и в первый раз поцеловал Катю в лоб.

– - Перекрести! -- заметила прачка своему мужу.

Он перекрестил.

Прачка сняла с шеи маленький серебряный образок и, благословив дочь, схватила ее за голову, прильнула к ней губами и заплакала. Катя, не понимая, впрочем, о чем плачет мать, тоже заплакала, и рыдания наполнили подвал.

– - Полноте-с, о чем тут плакать, сами изволили желать! -- заметил Семен Семеныч.

Куприяныч ничего не говорил. Он пожимал только плечами и насмешливо глядел на свою жену.

Прачка ничего не слушала; она дрожащими руками крестила свою дочь, целовала ее голову, даже руки и длинные косы, и, прижав девочку к своей высохшей груди, твердила: