Евгений Замятин - Мы (сборник) Страница 31

Она сказала, что выйдет ко мне ровно в 16. Но вот уже прошло после 16 пять минут, десять, пятнадцать: никого.

На секунду – прежний я, которому страшно, если откроется эта дверь. Еще – последние пять минут, и если она не выйдет – —

Где-то капает о камень вода. Никого. Я с тоскливой радостью чувствую: спасен. Медленно иду по коридору назад. Дрожащий пунктир лампочек на потолке все тусклее, тусклее…

Вдруг сзади – торопливо брякнула дверь, быстрый топот, мягко отскакивающий от потолка, от стен, – и она, летучая, слегка запыхавшаяся от бега, дышит ртом.

– Я знала: ты будешь здесь, ты придешь! Я знала: ты-ты…

Копья ресниц отодвигаются, пропускают меня внутрь – и… Как рассказать то, что со мною делает этот древний, нелепый, чудесный обряд, когда ее губы касаются моих? Какой формулой выразить этот, все, кроме нее, в душе выметающий вихрь? Да, да, в душе – смейтесь, если хотите.

Она с усилием, медленно подымает веки – и с трудом, медленно слова:

– Нет, довольно… после: сейчас – пойдем.

Дверь открылась. Ступени – стертые, старые. И нестерпимо пестрый гам, свист, свет…

С тех пор прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько отстоялось – и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное описание. В голове – как будто взорвали бомбу, а раскрытые рты, крылья, крики, листья, слова, камни – рядом, кучей, одно за другим…

Я помню – первое у меня было: «Скорее, сломя голову, назад». Потому что мне ясно: пока я там, в коридорах, ждал – они как-то взорвали или разрушили Зеленую Стену – и оттуда все ринулось и захлебнуло наш очищенный от низшего мира город.

Должно быть, что-нибудь в этом роде я сказал I. Она засмеялась:

– Да нет же! Просто – мы вышли за Зеленую Стену…

Тогда я раскрыл глаза – и лицом к лицу со мной, наяву – то самое, чего до сих пор не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз уменьшенное, ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены.

Солнце… это не было наше, равномерно распределенное по зеркальной поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом. И деревья, как свечки, – в самое небо; как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как немые зеленые фонтаны… И все это карачится, шевелится, шуршит, из-под ног шарахается какой-то шершавый клубочек, а я – прикован, я не могу ни шагу – потому что под ногами не плоскость – понимаете, не плоскость, – а что-то отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое.

Я был оглушен всем этим, я захлебнулся – это, может быть, самое подходящее слово. Я стоял, обеими руками вцепившись в какой-то качающийся сук.

– Ничего, ничего! Это – только сначала, это пройдет. Смелее!

Рядом с I – на зеленой, головокружительно прыгающей сетке чей-то тончайший, вырезанный из бумаги профиль… нет, не чей-то, а я его знаю. Я помню: доктор, – нет, нет, я очень ясно все понимаю. И вот понимаю: они вдвоем схватили меня под руки и со смехом тащат вперед. Ноги у меня заплетаются, скользят. Там карканье, мох, кочки, клекот, сучья, стволы, крылья, листья, свист…

И – деревья разбежались, яркая поляна, на поляне – люди… или уж я не знаю как: может быть, правильней – существа.

Тут – самое трудное, потому что это выходило из всяких пределов вероятия. И мне теперь ясно, отчего I всегда так упорно отмалчивалась: я все равно бы не поверил – даже ей. Возможно, что завтра я и не буду верить и самому себе – вот этой своей записи.

На поляне, вокруг голого, похожего на череп камня шумела толпа в триста – четыреста… человек, – пусть – «человек», мне трудно говорить иначе. Как на трибунах из общей суммы лиц вы в первый момент воспринимаете только знакомых, так и здесь я сперва увидел только наши серо-голубые юнифы. А затем секунда – и среди юниф, совершенно отчетливо и просто: вороные, рыжие, золотистые, караковые, чалые, белые люди, – по-видимому, люди. Все они были без одежд и все были покрыты короткой блестящей шерстью – вроде той, какую всякий может видеть на лошадином чучеле в Доисторическом Музее. Но у самок были лица точно такие – да, да, точно такие же, – как и у наших женщин: нежно-розовые и не заросшие волосами, и у них свободны от волос были также груди – крупные, крепкие, прекрасной геометрической формы. У самцов без шерсти была только часть лица – как у наших предков.

Это было до такой степени невероятно, до такой степени неожиданно, что я спокойно стоял – положительно утверждаю: спокойно стоял и смотрел. Как весы: перегрузите одну чашку – и потом можете класть туда уже сколько угодно – стрелка все равно не двинется…

Вдруг – один: I уже со мной нет – не знаю, как и куда она исчезла. Кругом – только эти, атласно лоснящиеся на солнце шерстью. Я хватаюсь за чье-то горячее, крепкое, вороное плечо:

– Послушайте – ради Благодетеля, – вы не видали – куда она ушла? Вот только сейчас – вот сию минуту…

На меня – косматые, строгие брови:

– Ш-ш-ш! Тише, – и космато кивнули туда, на середину, где желтый, как череп, камень.

Там, наверху, над головами, над всеми – я увидел ее. Солнце прямо в глаза, по ту сторону, и от этого вся она – на синем полотне неба – резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и так: будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна – неслышно скользят, как корабль, и легкая – уплывает земля под ногами…

– Братья… – это она. – Братья! Вы все знаете: там, за Стеною, в городе – строят «Интеграл». И вы знаете: пришел день, когда мы разрушим эту Стену – все стены, – чтобы зеленый ветер из конца в конец – по всей земле. Но «Интеграл» унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель, какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья…

Об камень – волны, пена, ветер:

– Долой «Интеграл»! Долой!

– Нет, братья: не долой. Но «Интеграл» должен быть нашим. В тот день, когда он впервые отчалит в небо, – на нем будем мы. Потому что с нами Строитель «Интеграла». Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы быть среди вас. Да здравствует Строитель!

Миг – и я где-то наверху, подо мною – головы, головы, головы, широко кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие руки. Это было необычайно странное, пьяное: я чувствовал себя над всеми, я – был я, отдельное, мир, я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей.

И вот я – с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных объятий, телом – внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху – улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней – чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами – и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтобы залить огонь, – пью сладкие, колючие, холодные искры.

А затем – кровь во мне и весь мир – в тысячу раз быстрее, легкая земля летит пухом. И все мне – легко, просто, ясно.

Вот теперь я вижу на камне знакомые, огромные буквы: «Мефи» – и почему-то это так нужно, это – простая, прочная нить, связывающая все. Я вижу грубое изображение – может быть, тоже на этом камне: крылатый юноша, прозрачное тело, и там, где должно быть сердце, – ослепительный, малиново тлеющий уголь. И опять: я понимаю этот уголь… или не то: чувствую его – так же, как, не слыша, чувствую каждое слово (она говорит сверху, с камня) – и чувствую, что все дышат вместе – и всем вместе куда-то лететь, как тогда птицы над Стеной…

Сзади, из густо дышащей чащи тел – громкий голос:

– Но это же безумие!

И, кажется, я – да, думаю, что это был именно я, – вскочил на камень, и оттуда солнце, головы, на синем – зеленая зубчатая пила, и я кричу:

– Да, да, именно! И надо всем сойти с ума, необходимо всем сойти с ума – как можно скорее! Это необходимо – я знаю.

Рядом – I; ее улыбка, две темных черты – от краев рта вверх, углом; и во мне – уголь, и это – мгновенно, легко, чуть больно, прекрасно…

Потом – только застрявшие, разрозненные осколки.

Медленно, низко – птица. Я вижу: она – живая, как я, она, как человек, поворачивает голову вправо, влево, и в меня ввинчиваются черные, круглые глаза…

Еще: спина – с блестящей, цвета старой слоновой кости шерстью. По спине ползет темное, с крошечными, прозрачными крыльями насекомое – спина вздрагивает, чтобы согнать насекомое, еще раз вздрагивает…

Еще: от листьев тень – плетеная, решетчатая. В тени лежат и жуют что-то, похожее на легендарную пищу древних: длинный желтый плод и кусок чего-то темного. Женщина сует это мне в руку, и мне смешно: я не знаю, могу ли я это есть.

И снова: толпа, головы, ноги, руки, рты. Выскакивают на секунду лица – и пропадают, лопаются, как пузыри. И на секунду – или, может быть, это только мне кажется – прозрачные, летящие крылья-уши.

Я из всех сил стискиваю руку I. Она оглядывается:

– Что ты?

– Он здесь… Мне показалось…