Александр Куприн - Том 2. Произведения 1896-1900 Страница 31

— Кэт, подождите, ради бога, мне так много нужно вам сказать! воскликнул я, подходя к ней.

— Стойте на месте и молчите! — приказала Кэт, сдвигая брови и топая нетерпеливо ногой по шуршащим листьям.

Я остановился. Кэт сделала из ладони вокруг своего рта подобие рупора, наклонилась слегка вперед и тихо, но явственно прошептала:

— Завтра, когда только взойдет луна, ждите меня у пристани. Я уйду потихоньку. Мы будем кататься, и вы мне скажете все, что хотите… Понимаете? Понимаете вы меня?

После этих слов она повернулась и быстрым шагом, ни разу не оглянувшись назад, пошла по направлению к калитке… А я стоял и глядел ей вслед, растерянный, взволнованный и счастливый…

Кэт, дорогая моя Кэт! Если бы твое и мое положение в обществе были одинаковы… Положим, говорят, что любовь выше всяких сословных и иных предрассудков… Но нет, нет! Я останусь твердым и самоотверженным.

О боже мой! Как быстро разлетаются мои бедные, наивные, смешные мечты! Я пишу эти строки, а за стеной капитан, лежа в кровати, играет на гитаре и поет сиплым голосом старинную-старинную песню.

«Жалкий человечишка! — говорю я самому себе. — Для того, чтобы ты не набивал себе голову праздным и невыполнимым вздором, сядь и назло самому себе запиши слова:

Юный прапорщик армейскийСтал ухаживать за мной,Мое сердце встрепенулосьК нему любовью роковой.

Моя маменька узнала,Что от свадьбы я не прочь,И с улыбкою сказала:«Слушай, миленькая дочь!

Юный прапорщик армейскийТебя хочет обмануть.От руки его злодейскойТрудно будет ускользнуть».

Юный прапорщик армейскийПроливал потоки слез.Как-то утром на рассветеВ ближайший городок увез.

Там в часовне деревянной,Пред иконою творца,Поп какой-то полупьяныйСочетал наши сердца.

А потом в простой телегеОн домой меня отвез.Ах! Как это не по моде.Много пролила я слез.

Нет ни сахару, ни ча-аю,Нет ни пива, ни вина.Вот теперь я понимаю,Что я прапора жена…Вот теперь я понимаю,Что я прапора жена.

Да, да, стыдись, бедный армейский прапорщик. Рви себя за волосы! Плачь, плачь в тишине ночи! Спасибо, Василий Акинфиевич, за мудрый урок».

24 сентября

И ночь, и любовь, и луна, как поет мадам Рябкова, жена командира второй роты, на наших полковых вечерах… Я никогда, даже в самых дерзновенных грезах, не смел воображать себе такого упоительного счастья. Я даже сомневаюсь, не был ли весь сегодняшний вечер сном — милым, волшебным, но обманчивым сном? Я и сам не знаю, откуда взялся в моей душе этот едва заметный, но горький осадок разочарования?..

Я пришел к пристани поздно. Кэт дожидалась меня, сидя на высокой каменной балюстраде, окаймляющей площадку пристани.

— Так что ж, едем? — спросил я. Кэт еще плотнее укуталась в свою накидку и нервно содрогнулась под ней плечами.

— О нет, слишком холодно… Смотрите, какой туман на воде…

Действительно, темная поверхность озера видна была только на пять шагов. Дальше вставали и двигались неровные, причудливые клочья седого тумана.

— Походимте лучше по саду, — сказала Кэт. Мы пошли. В этот странный час светлой и туманной осенней ночи запущенный парк казался печальным и таинственным, как заброшенное кладбище. Луна светила бледная. Тени оголенных деревьев лежали на дорожках черными, изменчивыми силуэnами. Шелест листьев под нашими ногами путал нас.

Когда мы вышли из-под темного и как будто бы сырого свода акаций, я обнял Кэт за талию и тихо, но настойчиво привлек ее к себе. Но она и не сопротивлялась. Ее тонкий, гибкий, теплый стан слегка лишь вздрогнул от прикосновения моей руки, горевшей точно в лихорадке. Еще минута — и ее голова прислонилась к моему плечу, и я услышал нежный аромат ее пушистых, разбившихся волос.

— Кэт… как я счастлив… Как я люблю вас. Кэт… Я обожаю вас… Мы остановились. Руки Кэт обвились вокруг моей шеи. Мои губы увлажнил и обжег поцелуй, такой долгий, такой страстный, что кровь бросилась мне в голову, и я зашатался… Луна нежно светила прямо в лицо Кэт, в это бледное, почти белое лицо. Ее глаза увеличились, стали громадными ив то же время такими темными и такими глубокими под длинными ресницами, как таинственные пропасти. А ее влажные губы звали все к новым, неутоляющим, мучительным поцелуям.

— Кэт… милая… ты моя?.. совсем моя?..

— Да… совсем… совсем…

— Навсегда?

— Да, да, мой милый…

— Мы с тобой никогда не расстанемся, Кэт?. По ее лицу промелькнуло неудовольствие.

— Зачем ты об этом спрашиваешь? Разве тебе не хорошо со мной?..

— О Кэт!

— Так зачем же спрашивать о том, что будет? Живи настоящим, мой дорогой.

Время остановилось… Я не мог дать себе отчета, сколько прошло минут или часов с начала нашего свиданья. Кэт опомнилась первая и сказала, выскользнув из моих объятий:

— Поздно… меня могут хватиться… Проводи меня домой, Алеша…

Когда мы опять шли по темной аллее из акаций, она прижималась ко мне с зябкой и ласковой кошачьей грацией.

— Мне одной было бы здесь страшно. Алеша… Какой ты сильный… Обними меня… Еще… крепче, крепче… Возьми меня на руки. Алеша… понеси меня… Она была легка, как перышко. Держа ее на руках, я почти бегом пробежал аллею, а Кэт все сильней, все нервней обвивала мою шею. целовала мою щеку и висок и шептала, обдавая мое лицо порывистым горячим дыханием:

— Скорей, еще скорей!.. Ах, как хорошо — как мне хорошо. Алеша! Скорее!..

У калитки мы простились.

— Что вы сейчас будете делать? — спросила Кэт, когда я, поклонившись, целовал попеременно ее руки.

— Я сейчас буду писать свой дневник, — ответил я.

— Дневник?.. — Лицо Кэт выразило удивление и — как мне показалось неприятное удивление. — Вы пишете дневник?

— Да, почти ежедневно.

— Вот как!.. И я тоже фигурирую в вашем дневнике?

— Да. Может быть, это вам неприятно?

Она рассмеялась принужденным смехом.

— Это смотря по тому… Конечно, вы когда-нибудь покажете мне ваш дневник?

Я пробовал отнекиваться, но Кэт так настаивала, что в конце концов пришлось согласиться.

— Смотрите ж, — сказала она, прощаясь со мной и грозя мне пальцем. если я увижу хоть одну помарку — берегитесь!

Когда я пришел домой и стукнул дверью, капитан проснулся и заворчал на меня:

— Где это вы все шляетесь, поручик? На рандевую небось ходили? Бэгэрэдство и всякая такая вещь…

Сейчас только я перечитал все глупости, которые я писал в этой тетрадке с самого начала сентября. Нет, нет. Кэт не увидит моего дневника, а то мне придется краснеть за себя каждый раз, как только я о нем вспомню. Завтра предаю этот дневник уничтожению.

25 сентября

Опять ночь, опять луна и опять странная, неизъяснимая для меня смесь очарования любви и мучений ущемленного самолюбия. Не игрушка ли… Чьи-то шаги под окном…

Кэт — Лидии.

«28 сентября.

Ангел мой, Лидочек!

Мой короткий роман близится к мирному окончанию. Завтра мы уезжаем из Ольховатки. Я нарочно не предупредила Лапшина, а то бы он, чего доброго, вздумал бы явиться на вокзал.

Он очень чувствительный молодой человек и вдобавок совершенно не умеет владеть своей мимикой. Я думаю, он был бы способен расплакаться на вокзале. Роман наш вышел очень простым и в то же время очень оригинальным романом. Оригинален он потому, что в нем мужчина и женщина поменялись своими постоянными ролями. Я нападала, он защищался. Он требовал от меня клятв в верности чуть ли даже не за гробом. Эго — человек не нашего круга, не наших манер и привычек и даже говорит не одним с нами языком. В то же время у него слишком большие требования. Щадя его самолюбие, я ему ни разу даже не намекнула о том, как мог бы его принять папа, если бы он явился пред ним в качестве претендента на мою руку.

Глупый! Он сам не хотел продлить эти томительные наслаждения неудовлетворенной любви. В них есть нечто очаровательное. Задыхаться в тесном объятии и медленно сгорать от желания — что может быть лучше этого? Наконец — почем знать? Может быть, есть еще более дерзкие и еще более томительные ласки, о которых я даже и представления не имею. Ах. если бы в нем было хоть немножко той смелости, изобретательности и… и испорченности, которую я раньше с отвращением чувствовала во многих моих петербургских знакомых!

А он, вместо того чтоб становиться с каждым днем смелее и смелее, ныл, вздыхал, говорил с горечью о неравенстве наших положений (как будто бы я согласилась когда-нибудь стать его женой!), намекал чуть ли не на самоубийство. Повторяю тебе, это стало невыносимо. Только одно, одно наше свидание осталось у меня в памяти. — это когда он носил меня на руках по саду и по крайней мере молчал. Ах, да, милая Лидочка, между прочим, он проболтался мне, что пишет дневник. Это меня испугало. Бог знает, куда мог бы потом попасть этот дневник. Я потребовала, чтобы он дал мне его. Он обещал, но обещания своего не исполнил. Тогда (несколько дней тому назад), после долгой ночной прогулки и уже попрощавшись с Лапшиным, я подкралась к его окну. Я застигла его на месте преступления. Он писал, и, когда я его окликнула, он страшно перепугался. Первым движением его было — закрыть бювар, но ты понимаешь, я велела ему отдать мне все написанное.