Виктор Миняйло - Звезды и селедки (К ясным зорям - 1) Страница 31

Когда свершилась революция и начался раздел имения Бубновского, выделил комбед Македонскому восемь десятин поля, к тому же коня еще и корову хорошую краснонемецкой породы. Ну, теперь дела у Петра пошли на поправку. В супряге с такими же, как сам, с грехом пополам засевал. Правда, все делалось не в пору, но голодными не сидели. Однако сапог тут не справишь - нечего на базар везти. Поэтому зимой сопливые его солдаты замотают ноги в тряпье, привяжут потом кости и ковыляют на лед скользить. А те, что поменьше, неспособные к этому, выскакивают босиком на снег и, спрятав сложенные ладошки между колен и потряхивая задками, осматривают мир божий, пока ноги выдержат.

И вот у этого Македонского позапрошлой ночью украли его Буцефала. Из-под самого носа увели. Повел Петр своего Гнедка в ночное и стерег, сказать бы, не спуская глаз, но под утро сморил его сон и - не стало коня. Обошел все околицы, опрашивая людей, - никто не видел и не слышал. И уйти конь никуда не мог - стреноженный.

Петр посинел весь. Светлые глаза налились кровью, губы дрожат, ни с кем не здоровается, ничего не слышит. Ходил к председателю комбеда Сашко Безуглому, тот только руками развел - эх, как же ты так? Ну откуда я тебе коня возьму или своего отдам?.. Иди, мол, к Ригору...

Представляю себе, как Ригор Власович только кивает большой головой, слушая бессвязный пространный рассказ Македона. Долго молчит. Потом говорит словно сам себе:

- Это живоглоты-куркуляки. Только они. Надо посылать в волость за милицией. А ты иди. Если не найдут коня и милицейские, ну, сам знаешь... и разводит руками. Но, возможно, скажет и так: - Ну, а ты все одно надейся.

А может, и вправду что-нибудь сделает для Македона?..

И снова я вспоминаю ночной разговор Шкарбаненко с Данилой (но он ли это был?). И что мне делать? Идти к Полищуку и сказать о своих подозрениях? Для этого большого ума не нужно. Ну, а если тот собеседник шкарбаненковский не Данько? И вот заберут его в милицию, а он там, может быть, признается во всем, что было и чего не было? Или убедят его в провинности так называемыми косвенными уликами? Как я тогда смогу посмотреть в глаза Нине Витольдовне? Или как докажу справедливость своего обвинения, если за дело возьмется объективный следователь, и к тому ж показания второго свидетеля - Нины Витольдовны - не совпадут с моими?

И я снова решил для себя - молчать о Данько.

Милиция приезжала к нам в тот же день. Привезли даже казенную собаку. Дали ей понюхать веревочные путы, которыми был стреножен конь, и милиционер, распустив длинный ременный поводок, побежал за своим четырехногим помощником, постепенно освобождаясь то от фуражки, то от ремня, а потом уже, задыхаясь, и гимнастерку стянул с себя. Но собака, добежав до дороги на Половцы, закружилась на месте, жалобно заскулила и виновато опустила голову от раздраженных слов своего хозяина. И как ни стегал ее проводник поводком, собака дальше не шла. Милиционер с побелевшими от усталости глазами солоно выругался, вытер лоб рукавом нижней рубахи и пошел в обратный путь, подбирая у ребятишек, что бежали следом за ним, все свои брошенные вещи.

Петру Македону, который несмело плелся за собаководом и смотрел на него виновато и жалобно, тот сказал сердито:

- Ну, чего ходишь? Иль я тебе бог? Иль я твоего коня проспал?

Петр даже всхлипывал от жалости к самому себе.

- Ну погодите!.. - хлюпал носом. - Ежели что... так не судите. - И погрозил кулаком то ли милиционеру, то ли кому-то неведомому.

Милиционер пристально посмотрел на него, тяжело вздохнул (он, очевидно, тоже был из крестьян), но смолчал.

Затем приезжие зашли в сельсовет, долго разговаривали с председателем, а Петр все время стоял и чего-то ждал. И только после того, как милиционеры, устало поставив карабины между коленями, уселись на бричке, а собака, пристально всматриваясь в толпу (Петр даже искал взглядом - кого пес выглядывает), несколько раз гавкнула, а милиционеры даже не оглянулись на ее лай (вот вам какая правда на свете!), только после этого понял Петр - на милицию он уже не может полагаться.

В тот же день Петр Македон, закинув за плечи торбу с харчами, ушел из села. Но, верно, найдет он от своего коня лишь прошлогоднее и-го-го...

А в сумерки, сказывают, собрал Полищук самых важных хозяев. Мужики сидели на скамьях, а Ригор Власович долго ходил перед ними, так долго, что у них шеи заболели следить за ним.

- Так вот, - обвел он пристальным взглядом бородатые и безбородые, сухие и лоснящиеся, хитрые и простодушные лица. - Обижаете вы, граждане куркули, наш бедный класс.

Богатеи смолчали.

- Значит, так, - сказал Ригор Власович, - советую вам и прошу вас, люди добрые, всем гуртом скинуться и, стало быть, купить на ярманке конягу. Слыхали?

- То есть как?

- А вот так. Купить и подарить нашему сельскому пролетарию Петру Македону. Другого выхода я не вижу.

- А кто же это говорит? - с непонятной усмешкой спросил лавочник Микола Фокиевич.

- Это говорю я, Ригор Полищук, а вы меня знаете.

- Во-от как! - закивал головой Тубол. - То есть, значит, вы лично, Ригор Власович... А я, грешным делом, подумал, что это нас просит наша родная совецка власть. Ну, для такой власти мы и скинулись бы по полтиннику, чего ж... Или даже последнюю дырявую сорочку пожертвовали б... Надыть - так надыть...

- Ой, Тубол, ну и хитрый ты живоглот!.. Конечно, советская власть этого тебе не скажет. Потому как закон один для всех. Но в законе не написано и того, чтоб красть коней у бедняков. Стало быть, вы, куркули, первые порушили закон!

- Чего ты тут нам следствие разводишь?! - взъерепенился Тубол. Ежели что - так пальцем укажи! Это тебе не осьмнадцатый годик! Чтоб селян притеснять... Мы и в волость пропишем... в уезд... а то в сам Харьков! Кому какое дело, что у раззявы цыганы коня украли?!

- А почему те цыганы у тебя не украли? И с коих это пор Шкарбаненко в цыганы записался, а? Глядите мне, не брешите на цыган из бедного классу! Этого вам пролетариат не простит!.. А что касаемо вашей жалобы, то можете прописывать. Я ж вам не пишу директиву, а только прошу! Слышите, прошу! И даю вам на эту мою просьбу, несознательные вы живоглоты, две недели.

- А позвольте, добродей-товарищ, узнать, - спросил ворчливым от вежливости голосом ктитор Тилимон Прищепа, - что ж это нам от власти будет, если не купим тую клячу?

- Ну-у... - развел руками Ригор Власович. - Советская власть за это вам ничего плохого не сделает. Да только мне, - Полищук ткнул себя пальцем в грудь, - да только мне известно, что кое-кто из вас не все имущество вписал в обязательную страховку, а кое-кто, стало быть, нарушает наш земельный закон и берет у бедного класса землю в аренду... - Ригор Власович достал из кармана тетрадь и постучал по ней пальцем. - Тут у меня все прописано!

- А-а-а...

Хозяева переглянулись. Тубол вытянул губы трубочкой и присвистнул.

Ригор Власович хлопнул тетрадкой по ладони и спрятал ее в карман.

Тубол положил руки на широко расставленные колени и растерянно оглядел всю компанию.

- Нам та кляча ни к чему, - произнес он. - Но, по крайности, ежели нас власть очень просит... Так как, добродеи? Скинемся? А?

Хозяева морщились, словно среда на пятницу, и молчали.

- Как хотите, - пожал плечами Ригор Власович. - Разве я вас неволю?

- Вот, вот, - сказал Микола Фокиевич. - Мы по доброй воле.

- Ну, так не будет жалоб в вышестоящие органы? - спросил Полищук.

- Нет, нет!

- Ладно, идите себе, - махнул рукой Ригор Власович, - да не забывайте про мировую революцию!

После этой беседы Ригор Власович заходил к нам. Рассказывал, как всегда, сельские новости, а сам поглядывал искоса на нашу белокурую панну. От этого серьезного и мрачного взгляда Ядзе, вероятно, было не по себе и немного страшно. Невинные круглые глаза ее избегали смотреть на нашего могущественного гостя.

С тех пор как Ригор Власович приметил девушку, они так и не перемолвились ни словом. Придут ли к согласию они в конце концов?..

Меня уже клонило в сон, Евфросиния Петровна откровенно зевала.

Я воспользовался паузой, наступившей в разговоре, и сказал:

- Ядзя, проводи Ригора Власовича, чтобы собака не порвала.

Полищук бросил на девушку тревожно-радостный взгляд.

- А и правда, Явдошка...

Окно у нас открыто. Слышно, как Ригор Власович смущенно покашливает у перелаза. А Ядзя, как всегда, молчит. И я знаю - такая милая беседа продлится чуть ли не до третьих петухов.

"Дубина стоеросовая, - думаю с сочувствием и некоторым пренебрежением, - в твои годы я давно знал пути неисповедимые к девичьей пазухе..." - И засыпаю...

В ту ночь в Полищука кто-то стрелял. И хотя выпалили из обреза, стрелок, по-видимому, был меткий - пуля продырявила гимнастерку и обожгла Ригору Власовичу предплечье.

Стрелял из нагана и Полищук, но не попал.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой автор рассказывает, как Степан

Курило из наймита превратился в хозяина