Алексей Писемский - Тюфяк Страница 32

- С кем? - спросил, вспыхнув, Павел.

- С Бахтиаровым; а Лиза вышла провожать их на крыльцо, да, я думаю, с час и стояла на улице-то. Я и кричал ей несколько раз: "Что ты, Лиза, стоишь? Простудишься". "Ничего, говорит, мне душно в комнате". А оттуда пришла такая бледная и тотчас же легла.

- А в котором часу Юлия уехала? - спросил Павел.

- Да очень еще рано - только что мы чай отпили, ну, ведь вы знаете, весна, время сырое. Я помню, раз в полку, в весеннюю ночь, правду сказать, по любовным делишкам, знаете... да такую горячку схватил, что просто ужас. Ах, черт возьми! Эта любовь! Да ведь ужас и женщины-то! Они в этом отношении отчаяннее нас - в огонь, кажется, полезут!

Павел на этот раз очень недолго оставался у сестры и скоро ушел домой.

Прошла неделя. Лизавете Васильевне сделалось лучше. Доктор объявил, что воспаление перехвачено. Услышав, что у ней уже с полгода есть небольшое кровохаркание, и прекратив, как он выражался, сильное воспаление, он хотел приняться лечить ее радикально против золотухи. Между тем Павел день ото дня делался задумчивее и худел, он даже ничем почти не занимался в присутствии, сидел, потупя голову и закрыв лицо руками. Его мучила ревность... страшная, мучительная ревность. Случайно сказанные слова Масуровым, что Юлия уехала от них в одном экипаже с Бахтиаровым, не выходили у него из головы. Через несколько дней борьбы с самим собою он, наконец, решился спросить об этом жену.

- Вы на днях от сестры приехали с Бахтиаровым?

- Да, он довез меня в своем экипаже, - отвечала Юлия совершенно спокойным голосом.

"Или она дьявол, или она невинна! Я бы на ее месте при таком вопросе умер от стыда", - подумал Павел и уже не расспрашивал более жены. Подозрения его еще более увеличились от некоторых вопросов Лизаветы Васильевны - так, например, она спрашивала: "Кто у них часто бывает? Нельзя ли Павлу переменить место и ехать в Петербург, потому что в здешнем городе все помешаны на сплетнях и интригах", - а также и от некоторых замечаний ее, что Юлия еще очень молода и немного ветренна и что над нею надобно иметь внимательный надзор. Благородная Лизавета Васильевна была не в состоянии сказать брату прямо того, что она знала; но, с другой стороны, ей было жаль его, ей хотелось предостеречь его. "Но к чему это поведет? - думала она. Может быть, зло пройдет, и он не узнает". А что думала о самой себе, на это может отвечать ее болезнь.

Наконец, у Павла недостало более силы переживать свои мучительные сомнения. "Скажу, что пойду на целый вечер к сестре, а сам возвращусь потихоньку домой, - он, верно, у ней, - и тогда... тогда надобно будет поступить решительно; но, боже мой! как бы я желал, чтоб это были одни пустые подозрения". Вот что думал герой мой, возвращаясь домой обедать. Придя к себе, он боялся взглянуть на Юлию: ему было совестно ее, ему казалось, что она уже знает его намерение и заранее оскорбляется им. Юлия была действительно в этот день чем-то очень встревожена.

- Ты рано ли сегодня придешь? - спросила она Павла.

- По обыкновению, - отвечал Павел.

У него едва достало силы проговорить это слово.

Читатель, конечно, догадывается, что Павел не занимался в присутствии своими делами и сидел насупившись.

- Зачем это вы, Павел Васильич, ходите, когда у вас голова болит? сказал молодой писец. - И нам бы полегче было, и мы бы не пришли - у нас очень мало дел-то.

- Я сегодня уйду рано: у меня очень голова болит, - отвечал Павел.

- Павел Васильич, и мне нужно уйти, у меня дяденька именинник.

- Вишь какой подхалим, вечно выпросится, - подхватил другой, необыкновенно белокурый и страшно рябой писец.

Павел ушел через полчаса. Он шел домой быстро и, кажется, ничего ясно не сознавал и ничего определительно не чувствовал; только подойдя к дому, он остановился. Не лучше ли вернуться назад и остаться в счастливом неведении! Но как будто бы какая внешняя сила толкала его. "Что будет, то будет", подумал он и вошел в лакейскую, в твердом убеждении, что непременно застанет Юлию в объятиях Бахтиарова. Он прошел залу - в ней было темно; прошел гостиную - и там темно. Весь дом был пуст, только в девичьей светился огонек. Павел вошел туда.

- Никого нет дома? - спросил он.

- Никого-с, - отвечала, встав на ноги, Марфа.

Павлу очень хотелось спросить, где барыня, но он опять не решился.

- Дайте мне свечку в гостиную, - проговорил он каким-то странным голосом и вышел из девичьей.

Свеча была подана.

"Где же она? - подумал он. - Я непременно должен спросить: где она? Есть же на свете люди, которые сделали бы это не думав".

- Марфа! - закричал Павел необыкновенно громким голосом.

Марфа предстала.

- Есть какое-нибудь там вино?

- Есть, Павел Васильич, - мадеры, что ли, прикажете?

- Давай мадеры!

Марфа принесла целую бутылку и рюмку, но Павел потребовал стакан и, не переводя духу, выпил стакана три. Вино значительно прибавило энергии моему герою. Посидев несколько минут, он неровным шагом вошел в девичью и позвал Марфу в гостиную; Марфа вошла за ним с несколько испуганным лицом.

- Где барыня? - спросил Павел, не подымая глаз на служанку.

- Я не знаю, батюшка.

- Врешь, ты знаешь... где барыня?

- Батюшка, Павел Васильич! Наше дело рабское.

- Где барыня? - повторил Павел.

- Павел Васильич! Я маменьке вашей служила, я не могу вам льстить. Оне изволили уехать, батюшка Павел Васильич.

- Куда?

- Наше дело подчиненное, вы со мной можете все делать, а я скрыть не могу, потому что я маменьке вашей служила и вам служу.

- Куда же она уехала, тебя спрашивают?

- Оне изволили уехать, Павел Васильич, не в доброе место. Горько нам, батюшка Павел Васильич, мы не осмеливались только вам докладывать, а нам очень горько.

- Говори все!

- Если вы изволите приказывать, я не смею ослушаться, - оне изволят быть теперь у Бахтиарова. Я своими глазами видела - наши пролетки у его крыльца. Я кучеру-то говорю: "Злодей! Что ты делаешь? Куда барыню-то привез?" "Не твое, говорит, дело, старая чертовка"; даже еще выругал, разбойник. Нет, думаю я, злодеи этакие, не дам я господина своего срамить, тотчас же доложу, как приедет домой!

Через несколько минут Павел уж был близ квартиры Бахтиарова. Пролетка его действительно стояла у крыльца губернского льва. Кучер, разобидевший Марфу, полулежал на барском месте и мурлыкал тоненьким голоском: "Разлапушка-сударушка".

- С кем ты здесь? - проговорил Павел, быстро подойдя к нему, и толкнул его в бок.

Кучер вскочил, вытянулся и побледнел.

- С кем ты здесь? - повторил Павел.

- Я-с... на лошади-с... - отвечал кучер.

- Где барыня? - сказал Павел.

- Не могу знать, Павел Васильич, - отвечал кучер.

- Где барыня? - закричал уже Павел и, схватив кучера за ворот, начал с несвойственною ему силою его трясти.

- Батюшка Павел Васильич, я не могу ничего знать! Они изволили сюда уйти.

Павел выпустил его из рук и несколько минут глядел на него, как бы размышляя, убить ли его или оставит!? живым; потом, решившись на что-то, повернулся и быстрыми шагами пошел домой. Дорогой он прямиком прорезывал огромные лужи, наткнулся на лоток с калачами и свернул его, сшиб с ног какую-то нищую старуху и когда вошел к себе в дом, то у него уж не было и шляпы. Кучер остался тоже в беспокойном раздумье...

- Вот что, - проговорил он, почесывая затылок, - пожалуй, ведь и в части высечет. Вот тебе и синенькая. Эка чертова оказия вышла!

Придя домой, Павел тотчас же написал к жене письмо следующего содержания:

"Я знаю, где вы. Там вы, с вашим любовником, конечно, счастливее, чем были с вашим мужем. Участь ваша решена: я вас не стесняю более, предоставляю вам полную свободу; вы можете оставаться там сегодня, завтра и всю жизнь. Через час я пришлю к вам ваши вещи. Я не хочу вас ни укорять, ни преследовать; может быть, я сам виноват, что осмелился искать вашей руки, и не знаю, по каким причинам, против вашего желания, получил ее".

Написав это письмо, Павел несколько минут сидел на одном месте, потом встал, быстро вошел в комнату матери, которая сделалась его кабинетом, и взглянул на бритвенный ящик... Но в это время что-то стукнуло. Павел вздрогнул, обернулся, и глаза его остановились на иконе божьей матери, перед которой так часто молилась его мать-старуха. Он бросился перед образом на колени. Выражение лица его умилилось, спасительные слезы полились из глаз. Долго, и как бы забыв все, молился Павел, а потом, заметно уже успокоившись, вышел в гостиную, позвал к себе горничную Юлии и велел ей собрать все вещи жены.

Чтобы хоть несколько оправдать совершенно неприличный поступок Юлии, я должен вернуться назад и объяснить нижеследующие обстоятельства.

Мы видели уже, как в последний раз расстался Бахтиаров с Юлией. В продолжение целой недели он не ездил к Бешметевым, но, видимо, беспокоился о здоровье Лизаветы Васильевны, потому что каждый день стороной наведывался о ней. Напрасно Юлия посылала к нему за книгами, писала к нему полные отчаяния записки: Бахтиаров книги присылал, но сам не ехал и приказывал сказать, что он болен и никуда не выезжает. "Я пойду к нему; для его здоровья я решусь на все! Пусть он поймет, как я его люблю, - может быть, он, бедненький, умирает теперь, и я должна забыть все". Приняв такое намерение, Юлия, как и прежде, начала переживать муки ада. Не сознавая почти ясно того, что делает, призвала она кучера, дала ему ни с того ни с сего пять рублей на водку, а часов в шесть вечера, велев заложить лошадь и выехав из дому, приказала везти себя к Бахтиарову. Дорогой, впрочем, она придумала: "Приду, взгляну на него, скажу ему, что я пожертвовала для него всем, чтобы только видеть его, и тотчас же уеду домой".