Александр Ржешевский - Тайна расстрелянного генерала Страница 32

Штаб кипел и... бездействовал. Приказы по большей части не доходили в сражающиеся войска. Директивы из Минска выстреливались в воздух. Но обратной связи не получалось. И это чувствовалось всеми.

Телефонная проводная связь, работавшая безукоризненно в мирное время, отказала в первые же мгновения войны, а если быть точным - за несколько часов до ее начала. В ночь перед вторжением на десятки километров телеграфные столбы были повалены просочившимися через границу диверсионными группами. А у немцев в это время четко действовала радиосвязь, которая в Красной Армии лишь едва разворачивалась. Хотя важность радиосвязи накануне войны понимали все.

Что делает войско грозной силой, помимо оружия? Связь! Это возможность энергичного взаимодействия, маневра. Без нее любое оружие теряет изначальную мощь, а часто превращается в обузу.

Извечная привычка российских чиновников к спокойной жизни, свойственная и высокопоставленным военным лицам, не впервой ставила многочисленную, насыщенную оружием армию на грань поражения. Трагедия миллионов людей, обреченных на гибель, огромные пространства, захваченные врагом, сожженные города и села оправдывают и более резкие слова в адрес российских вседержителей. Сколько еще будет русский человек страдать от неразберихи, от жалкого лепета, который начинают издавать с приходом беды всевластные, обеспеченные начальники, еще накануне сиявшие уверенностью и благочестием.

И не придется ли нам пережить новое вторжение подобным же образом, как это было страшным летом сорок первого?

Были бы солдаты трусами, был бы народ жалок и податлив оккупанту. Так ведь нет! Передовые заставы насмерть схватились с наступающим врагом при полном его превосходстве. Без патронов, без артиллерийской поддержки. Не говоря уже про небо, откуда сыпались бомбы. А начальство металось, отдавало истерические приказы, которых никто не слышал. И покуда позволяла обстановка, боролось с трудностями единственными средствами, которые имелись в избытке, - озабоченностью и недоумением.

* * *

Заспанный, но свежевыбритый и даже щеголеватый заместитель командующего Иван Васильевич Болдин явился в штаб по вызову на рассвете. Еще не чувствуя беды, но мысленно поругивая командующего, он тем не менее успел выпить дома чашечку кофе. Поэтому, несмотря на усталость и недосып, выглядел отдохнувшим.

В кабинете командующего, кроме хозяина, на него испытующе глянули еще два человека, без которых не могло состояться ни одно обсуждение: полноватый, задумчивый корпусной комиссар Фоминых и вытянутый в струнку невысокий, немногословный начальник штаба генерал-майор Владимир Климовских.

Хозяин кабинета, похоже, не ложился. Заросшее щетиной лицо с темными подглазьями многое сказало Ивану Васильевичу, и все же он, чтобы начать разговор, спросил бодрым, как было принято, голосом:

- Случилось что?

Павлов растер небритую щетину ладонью и неожиданно широко улыбнулся, словно показывая, что сохраняет характер и самообладание, несмотря на странные обстоятельства.

- Сам как следует не разберу. Понимаешь, какая-то чертовщина. Звонил из 3-й армии Кузнецов. Говорит, что немцы нарушили границу на участке от Сопоцкина до Августова. Бомбят Гродно, штаб армии.

- А насколько точны эти данные? Какие сообщения от частей, прикрывающих границу?

Лицо начальника штаба стало еще темнее. Взгляд его можно было истолковать как упрек всем вышестоящим эшелонам военной власти: "А я говорил, предупреждал... Не послушали! Боевую готовность надо было объявлять вчера". Но сказал другое резким, тонким голосом:

- Связь с частями по проводам нарушена. Перешли на радио. Две армейские радиостанции прекратили работу. По-видимому, уничтожены.

Нагнув голову, Павлов оглядел собравшихся и остановил свой взгляд на Болдине. Похоже, упрекающий тон начальника штаба был неприятен и ему.

- Перед твоим приходом, - сказал он Болдину, - звонил из 10-й армии Голубев, а из 4-й начальник штаба Сандалов. Сообщения неприятные. Немцы повсюду бомбят.

Фоминых зыркал глазами из угла, обдумывая свою возможную судьбу, вызов в Москву, ответственность и наказание. Ибо чувство вины было присуще всем. Удар немцев был страшным, внезапным. Но надежда на сопротивление жила.

- Из Белостока сведения неутешительные, - произнес он негромко. - У нас вся надежда была на проводную связь. Но телеграфные столбы повалены на протяжении десятков километров. В разных местах. И восстановить связь практически невозможно. Тем более под бомбовыми ударами. Самолеты расстреливают мирное население. Гоняются за отдельными машинами.

От Фоминых мало что зависело. Но и к нему прислушались.

Павлов, стоя над картой, размышлял:

- Так это война или крупная провокация?

- На такую провокацию надо бы уже и отвечать, - обронил корпусной комиссар. - А они летают, а мы не бьем. Вот и дождались. Наглость...

- В нерешительности нашей тоже заключался глубокий смысл, - резко ответил Павлов. - Вам это известно, как члену Военного Совета, не хуже, чем другим. К будущей весне мы бы имели шесть механизированных корпусов. А сейчас? Четыре корпуса на бумаге и два неукомплектованных. Танки старые. Из них по воробьям стрелять. В лучшем случае пехоту можно положить. Но против немецких танков они слабоваты.

- У нас есть и "КВ" и "Т-34", - возразил Фоминых.

- Сколько? Десятая часть! - Павлов резко повернулся к нему. В другое время он бы не обратил внимания на слова корпусного комиссара. Но теперь значение менялось. - Это, конечно, сила! Но десятая... Пока неясны масштабы провокации, нам отвечать нельзя. Москва строго спросит. И расчет у нее эпохальный. Мы все...

Дверь открылась, и в кабинет, печатая шаг, вошел низкорослый, плотно сбитый начальник разведки полковник Блохин. Генералы замолкли в напряжении, не спуская с него глаз.

- Это война, Дмитрий Григорьевич, - негромко произнес Блохин, окинув при этом быстрым взглядом начальника штаба и корпусного комиссара. - По нашим данным, против войск Западного округа с немецкой стороны перешли в наступление тридцать пехотных дивизий, пять танковых, две моторизованных. Пять авиационных и сорок артиллерийских полков. Войска Западного округа...

- Теперь надо говорить "Западного фронта", - поправил Фоминых. - О немцах сведения слишком точные, чтобы можно было принять их на веру.

Корпусной комиссар прошелся по кабинету, посмотрел в окно. Место и значение каждого человека в эти мгновения переменились. Всевластный командующий уменьшился до ничтожных размеров. А он, Фоминых, возрос, потому как ни за что конкретно не отвечал и меньше других оказался виноватым. Было ясно, что Павлов ответит... А может быть, отыграются на Болдине. Все-таки заместитель командующего. Крупная фигура. Понимает. Пришел розовенький, а сейчас белее полотна. Скорее его и подставят. А героя Испании защитят.

После таких рассуждений командующий в глазах корпусного комиссара опять вырос, а Болдин превратился в крошечную точку.

Под ударом, по мнению Фоминых, оказался и начальник штаба Владимир Ефимович. Климовских или Болдин? С кого первого спросит Кремль? Вот в чем главный вопрос.

Корпусной комиссар попытался разгадать судьбу маленького полковника, принесшего оглушительную весть про войну и перебросившего их одним махом в совершенно другую историю. У самого Фоминых, как и у каждого в кабинете, включая командующего, первой мыслью было не то, как организовать сопротивление немцам, а как точнее представить, узнать, кого сделают виноватым в этой начавшейся катастрофе. Если уж в победных делах подминали ногтем не самых расторопных, то теперь навалят горы трупов, уничтожат друг друга, прежде чем немецкая пуля доберется до них. С этой точки зрения корпусной комиссар был защищен лучше. Но... говорится недаром, что Москва бьет с носка. И сколько людей сомнет широкая подошва репрессий, оставалось только догадываться. Генералы думали про западную границу и со страхом оглядывались на Москву.

То, что фронт валится, становилось яснее с каждым часом. Уж коли немецкие самолеты гоняются за мирным населением, значит, на передовой учинен полный разгром. Похоже, что ни один самолет не удалось поднять в воздух. А ведь были отважные летчики...

Павлов вспомнил молодых парней на аэродроме. Где они сейчас? Сняв трубку московского телефона, Павлов заметил, что воцарилось гробовое молчание. Москва ответила. У провода оказался Тимошенко. Павлов доложил обстановку. Лицо его сделалось пунцовым. Казалось, командующего вот-вот хватит удар. Голос, однако, звучал твердо:

- Да, товарищ маршал. Слушаюсь, товарищ маршал.

Когда положил трубку, кровь отхлынула, и лицо стало белым. Тоном приказа Дмитрий Григорьевич передал слова наркома обороны:

- Никаких действий против немцев приказано не предпринимать. Наладить связь с армиями. Тебе, Иван Васильевич...

Павлов повернулся к Болдину, и тот замер, понимая, что решается его судьба. Павлов нервно закурил и глубоко затянулся.