Константин Леонтьев - В своем краю Страница 32

— Отчего?

— Вот Сергей знает... Маменька ихняя, княгиня Самбикина, очень знатны, брезгливы... С полгода тому назад в Чемоданове у них за обедом кричала-кричала на семинаристов и на всех простых людей. Даже героические кости Дениса Давыдова в гробу шевелила: «мошки да букашки, говорит, полезли из щелей...» У меня тогда, от неопытности, голова разболелась; из-за стола вышел. Ну, а князь зовет; клянется, что надо простить старушке отсталость...

Обидите, говорит, меня. Человек сладкий; на что ж его обижать!

— Конечно, нарочно бы надо приехать. Кто ж смотрит на эту бедную княгиню? Я даже и лица ее до сих пор не разглядел, — отвечал Милькеев.

Они пошли пешком до дому и всю дорогу разговаривали: Милькеев — интересуясь идеями Богоявленского, как проявлением лица, а Богоявленский — насильственно примирясь с молодцеватыми и театральными формами Миль-кеева, за те идеи, которых он ожидал от человека, пославшего, как он слышал, в Москву статью в пользу эманци-пации женщин.

— Что ты в нем открыл? — спрашивал после младший Лихачов у Милькеева.

— Я вспомнил Хавронью Крылова, — отвечал Милькеев, — которая кроме грязи ничего не нашла на барском дворе. Но с другой стороны, думаю, что никто лучше этих людей не сумеет разрыть этот двор так, чтобы на нем выросло что-нибудь роскошное, чего они и сами не ожидают. Только прошу, не передавай моих слов никому; я хочу сохранить с ним хорошие сношения.

С волчьей садки все вернулись бодрые и голодные. На большом столе покоем, рядом с вазами, полными цветов, уже стояли груды ростбифа и котлет; люди разносили в чашках бульон. Поели и выпили. Заиграла музыка; Милькеев стал танцевать с Любашей.

— Вашего поклонника нет, — сказал он ей.

— Кого, Руднева? — спросила она, оглядываясь вокруг.

— Отчего вы не боитесь так прямо говорить? Немногие девушки так откровенны; мне это нравится.

— Зачем я буду скрывать, когда я не чувствую ничего особенного? — отвечала Любаша. — Если бы я была влюблена в него или в другого, я бы, может быть, стыдилась... Да и то нет — я думаю...

— А в вас никто не влюблен?

— Нет, я вам скажу правду: я нравлюсь одному человеку, и он мне... Только из этого ничего не выйдет — он здесь.

Милькеев вздрогнул, но пересилил это внезапное движение и продолжал: — Нельзя ли указать? Хороший случай доказать вашу откровенность.

— Поищите, угадайте сами... Я вам скажу, если угадаете...

— Лихачев?

— Нет! Отчего он первый вам пришел в голову?

— Оттого, что по-моему он лучше всех: красив, ловок, умен, молодец...

— Тоже и у него есть большие недостатки... Манеры слишком гордые, потом язык злой — я этого не люблю, и еще один недостаток...

— Какой это?

— Вы сами знаете... Он пьет часто и даже с крестьянами...

— Это-то и хорошо. Жаль, что вы не цените его! Да об нем мы поговорим после... Кто же еще? Этот улан, который так хорошо все танцы танцует?

— Ну, вот! Я его всего второй раз вижу...

— Разве сразу нельзя влюбиться? Поверьте мне, что можно...

— Не знаю; только не он.

— Этот молодой человек с красивым носом, который давича долго говорил с вами?..

— Он мне двоюродный брат; я за него замуж не могу...

— Разве нельзя влюбиться в того, за кого замуж нельзя? — с удивлением и любопытством спросил Милькеев.

— Зачем же, из чего я буду хлопотать? Вы не знаете Вареньку Шемахаеву — сестру Павлуши, вот что Сарда — напал... Его сестра Варенька два года как влюблена в Лихачева... А он не хочет жениться... Она плачет; сюда не приехала нарочно, чтобы не встретить его. Разве это приятно? Посудите сами...

— Вы очень положительны, я вижу, — продолжал Милькеев. — Кто же? Жаль, что я многих здесь не знаю...

— Нет, вы его знаете. Милькеев думал и осматривал всех.

В эту минуту князь Самбикин закричал, глядя на Любашу: «Les dames en avant!» Любаша улыбнулась ему.

— Уж, конечно, не Самбикнн! — сказал Милькеев.

— Отчего не он? — спросила Любаша.

— Лицо, положим, красивое, — отвечал Милькеев, — но вялое такое. Глуп; как будто добрый; а я из верных рук знаю, что мать скажет: «бей людей» — он бьет; мать скажет: «секи!» — он сечет.

— Он очень любит мать, — возразила Любаша. — Если бы не он, княгиня теперь нужду бы терпела, а он ее дела поправил.

— А вы думали когда-нибудь, какими средствами он это сделал? Ведь здесь, где мы с вами танцуем — каждый ореховый стул, каждая чашка чаю украдены у полумертвых на Кавказе и в Крыму.

— Богоявленский то же говорил мне, — отвечала Любаша. — И я после спросила раз у князя, что он делал в комиссии; он покраснел и говорит: «конечно, говорит, были выгоды, только я, говорит, добр и никого никогда не обижал. А возьму, например, половину капусты себе; если давать щи, как казна отпускает, так уж будет очень густо!..» Он хочет, как только устроит все — на бедных пожертвовать тысячу рублей, чтобы совсем совесть была покойна.

— Grand rond! — закричал князь.

— Какая скотина! — сказал Милькеев.

— Что с вами? Что вы так просто бранитесь? — с удивлением спросила Любаша.

— Да разве только для того, чтобы не вредить, не надо было трогать эту капусту? — спросил Милькеев. — Не надо бы к ней прикасаться, чтоб самому не быть грязным. Есть своего рода душевное comme il faut, которое этого требует. Не всякий вред грязен, и не всякое добродушие чисто!

— Очень жалко, очень жалко! — прибавил он, возвращаясь на место.

— Что жалко? — спросила Любаша.

— На вас смотреть жалко... Много хорошего вам судьба дала; а еще было бы лучше, если бы семена добрые посеять... Аицо у вас красивое...

— Говорят, у меня нос слишком горбат, — заметила Любаша, проводя рукой по носу.

— Да! вот и это невинное кокетство кстати! — продолжал Милькеев. — Только видите ли что... Можно все вам говорить?

— Можно!

— Если бы вы убежали с Лихачевым или с Рудневым и никогда бы не вышли замуж, так можно бы вас было, пожалуй, еще уважать. А будьте вы самой доброй женой такой дряни, как этот князь, вы этим самым замараетесь и унизитесь... Женщин не только за то следует уважать или презирать, что они делают, но и за то, с кем они что делают. Подумайте дома; пошевелите у себя на сердце, и вы меня поймете. А главное, вам надо познакомиться с Новосильской, ездить к нам в Троицкое и, поверьте, через месяц вы будете думать так, как я вам теперь говорю!

Любаша отвечала, что она сама бы очень желала бывать в Троицком, но не знает, как это сделать, и Милькеев обещал употребить все усилия, чтобы сблизить ее с графиней.

К вечеру все разъехались. Милькеев всю дорогу при Nelly говорил, что Любаша — прелесть; и Nelly много смеялась, когда Милькеев рассказывал, как он уничтожал и позорил хозяина, у которого они так много ели и веселились. Баумгартен почти не слушал его: он был покойнее обыкновенного; Nelly выбрала его при всех раза три в мазурке, и теперь он обдумывал стихи на первый выезд ее в свет. Пока ему нравился только припев, которым кончались все куплеты: Oh' ma Sylphide, Veux-tu un quide? Me voici!

После обеда у камина Катерина Николаевна села вдвоем с Nelly. Милькеева не было дома: он уехал в первый раз к родным Любаши. Дети играли в зале под присмотром француза.

— Что, отдохнули вы от бала? — спросила Катерина Николаевна.

— О, да, — отвечала Nelly.

— От души танцевали и много?

— Много!

— Я у вас еще мало расспрашивала. С кем вы танцовали первую кадриль?

— Ах! с m-r Bongars, — отвечала, смеясь, Nelly.

— Для этого не стоило ездить, — сказала Катерина Николаевна, — по крайней мере, другой раз были счастливее?

— Вторую танцевал со мною m-r Лихачев и один lancier и мазурку, и вальсировал со мною много.

Катерина Николаевна пристально глядела на тихую девушку, сгорая желанием узнать, что она думает и чувствует.

— И весело было? — спросила опять она.

— О, да, очень весело! — спокойно отвечала Nelly.

— Оживились вы немного?

— Не знаю! Самой этого видеть нельзя никак. Не думаю, впрочем. M-r Лихачев смеялся даже надо мной и сказал, что танцевало только тело мое, а не душа.

Катерина Николаевна рассеянно улыбнулась и переспросила.

— А мазурку, вы говорите, танцевали с меньшим Лихачовым?.. А гросфатер был?

— Был, я его танцевала с князем Самбикиным. Это очень забавная вещь — этот гросфатер. Я его нигде, кроме России, не видала.

— О, так у вас все хорошие кавалеры были! А если я у вас спрошу, Nelly, откровенно одну вещь, вы скажете?

— Если могу — с удовольствием.

— Скажете? Ведь ваша мать просила меня быть с вами как с дочерью... Это, конечно, ничего не значит... Самую снисходительную мать редко дочь выберет в подруги. Но вы ведь мне не дочь и тем лучше, все-таки я вам желаю всего лучшего от души... Скажете правду?

Nelly поблагодарила и обещала сказать правду.

— Кто вам больше нравится — Лихачев или Мильке-ев?

Nelly покраснела и пожала плечами.

— И тот и другой, и ни тот ни другой, — отвечала она, подумав.