Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас Страница 32

хотел завести с ними шашни, а две другие просили что-то такое, чего племянник предоставить им не мог. Но главное, мне пора было домой, что я, спрашивается, забыл в этом баре? Я направился к выходу, оплатил счет и вышел на улицу. И тут же, едва начав по улице медленное возвращение домой, подумал, что уже достаточно наслушался племянника, благо для этого представилось два случая, чтобы понять: его ужасная и глупая сторона отчасти компенсируется стороной неведомой, которую он сам, уснащая рассказ какой-нибудь подробностью, всегда оставляет открытой. Иными словами, если принять в расчет, что я не знаю, какую карту он мне сдаст, лучше будет, сказал я себе, оставаться с более благоприятным вариантом, потому что если он в какой-то миг достигает гениальности, то это указывает, что он действительно гениален, пусть даже потенциально. Вместе с тем я должен был признать, что есть в нем нечто очень жалкое, чтобы не сказать «гнусное», ибо так упорно и настырно поносить, даже в целях охмурения девиц, собственного дядюшку – это как минимум очень некрасиво, чтобы опять же не сказать сильней. Однако мне кажется, что, несмотря на это, бедный племянник выигрывает в сравнении с дядей, ибо тот – самый настоящий надутый индюк и вдобавок совершенно невыносимый тип, а в прошлом еще и бывший возлюбленный Кармен, и я, кстати, это обстоятельство еще не до конца переварил.

А племянник мне нравился прежде всего тем, что легко и свободно проявляет черты личности, которые, хоть во многих аспектах и вредят ему, но позволяют оставаться самим собой. По сути дела этот раскованный и к тому же весьма злоязычный малый постоянно твердит, что тот, кто не пишет и отказывается склонять голову перед системой, обладает достоинством как минимум не меньшим, чем тот, кто марает бумагу, производя на свет жалкий, но доходный роман. Племянник, сам того не зная, сделал для меня нечто очень важное, а именно, показал, как много я выиграл, выбрав путь писательства, далекого от того, что принято называть «мирской суетой»; путь не публикующего написанное; путь, на котором пишешь ради чистого наслаждения от самого процесса учения и от попытки, наконец, узнать, что ты напишешь, если примешься писать.

Племянник вызывал у меня противоречивые чувства, потому что у нас с ним было и кое-что общее: ему, судя по всему, нравилось жить бродягой-маргиналом, а мне – нет, но в глубине души я чувствовал, что и меня влечет такая жизнь, и лучшее тому доказательство – мое благожелательное отношение к идее Вальтера отправиться в путешествие по арабским странам на поиски корневого, изначального мифа, то есть первого рассказа. И если в душе Вальтера по необходимости зародилась мысль о бегстве, то у меня она выродилась в идею бродяжничества, которая, я чувствовал, могла бы осуществиться прямо на страницах этого дневника.

&

«Это не имеет ни малейшего значения и потому так интересно», говорила Агата Кристи. И, припомнив эту фразу, я, уже минут пять как удалявшийся от бара «Трено», вдруг подумал о несчастном и злобном племяннике. И внезапно решил сделать налево кругом и вернуться туда. Долгую минуту я шел вместе с несколькими китайцами, которые держали ту же скорость и не давали мне ни обогнать их, ни отстать. Они будто копировали меня или разыгрывали, замысловато подшучивали над моей манерой идти, и это напомнило мне, как вчера Кармен, движимая, наверное, радостью от возвращения первой любви, предложила мне куда-нибудь поехать. Например, в Китай, сказала она и ничего больше не прибавила ни про Китай, ни про что иное. Так и осталось плавать на поверхности одинокое диковинное слово «Китай». Когда же через несколько минут я переспросил, она ответила, что ничего не говорила. Казалось, она забыла про некое обстоятельство, которое не позволяет ей никуда ехать, а теперь вот спохватилась. Забавно, как категорически она заявила, что ни о каком Китае у нас и речи не было.

По пути я завернул в погребок «Аморос», где выпил почти залпом порцию джина с тоником, и не за тем, чтобы внезапно вновь сделаться густым и плотным, а с намерением набраться храбрости. И когда снова вошел в грязный «Трено», и скорым шагом миновал длинную допотопную стойку, и оказался за стеклянной перегородкой прямо перед племянником как раз в тот миг, когда он – не знаю, как правильно его назвать: «повторяло» или «повторяльщик» – повторял, что его дядюшке нечего сказать. До этой минуты я его не видел, а только слышал через перегородку. И теперь мне показалось, что он со времени нашей последней встречи стал как-то опрятней и свежей и, я бы даже сказал – раздался в плечах, за что, впрочем, благодарить надо было подплечники его красного пиджака, в котором он выглядел моложавым и здоровым.

– Если даже предположить, что это так, и вы не оставили ему ни единого шанса высказаться, – бесцеремонно прервал я его, – мне бы все равно хотелось поговорить с вашим дядюшкой, с вашим прославленным дядюшкой, ибо мне необходимо кое о чем расспросить его.

Он посмотрел на меня с ужасом. А две его спутницы, юные, как я и предполагал, девицы, которым очки в черепаховой оправе придавали интеллекта, тоже как будто испугались, хотя тотчас стали хохотать, и так, что у одной слетели на пол очки, а вслед за очками, и она сама.

Думаю, мне удалось сперва изумить, потом напугать, а потом и рассмешить их. И нервничать не стоит, сказал я себе. Но сознавал тем не менее, в какую совершенно ненужную интригу угодил. Племянник-мизантроп оказался пьянее, нежели я предполагал и, кажется, намеревался встать и поговорить со мной всерьез и, так сказать, по-мужски. Тогда с долей застенчивости, но без зазрения совести я представился репортером из «Вангуардии». И показал куда-то за стены бара, на восток, в ту сторону, где стояло здание, в котором размещалась редакция этой газеты, несколько лет назад перебравшаяся из центра Барселоны в квартал Койот.

И немедленно понял, что только слабоумный мог хотя бы намекнуть, что хочет попасть на прием к Санчесу. Что скажет он, если узнает? И я тотчас отступил со всех позиций, и принялся извиняться, и попытался притвориться обычным безумцем, что у меня недурно получилось. И, словно бы про себя, процитировал Горация: «Ты слишком много играл, ел и пил. Пора домой».

– Ну, так как? Собираетесь вы или нет перехватить наше интервью? – не без лукавства спросила одна из девиц.

Я не стал ждать, когда они засмеются или племянник даст мне в морду, и со