Максим Горький - Том 23. Статьи 1895-1906 Страница 33

«Прекрасная наша отчизна, о, милая страна твоих детей и старой дедовской славы, — да будешь ты всегда честной!

Ты мила нам как страна славная, ты мила нам как единая, ты мила нам и твоими равнинами и твоими горами!

Ясно твоё небо — и ясны лица твоих детей, хороши их груди, — и хороши твои ночи, тепло лето, и спора работа, быстро текут воды — и быстры взгляды очей!

Велико твоё горе — но велики и твои люди, красно вино — и красны лица, сильны громы — и сильны руки — вот какова ты, наша отчизна!

Течёт Драва, и Сава течёт; ты, Дунай, не погубишь их силу! Лучше рассказывай всюду, где ты течёшь, о том, как хорват любит свою родину!

Он будет любить её, пока солнце греет нивы, пока буря сотрясает дубы, пока мёртвые лежат в гробах, а сильное сердце хорвата бьётся в его груди!»

Я не претендую на совершенную точность перевода, но, не правда ли, как проста и сильна эта славная песня! Да, удобно любить родину, когда она такая маленькая, как Хорватия, что её можно и аршином измерить и умом понять… У нас в народе нет такой песенки, как нет у нас и студенческих оркестров и хоров, знакомящих чужие страны с своей родиной и добывающих этим гроши, потребные на плату за право учения.

И эти хорваты, чехи и другие маленькие славяне очень счастливы, понимая свои страны, и не только поэтому они счастливы, а и потому ещё, что в своих маленьких странах, несмотря на грозящие им германизацию, и мадьяризацию, и латинизацию, они живут и жить дают другим. Двадцать лет тому назад у них было 80 процентов неграмотных, а ныне осталось уже 43 процента. И это дело не австрийского правительства, конечно, а только частных лиц. Австрийское правительство довольствуется тем, что берёт с хорватов 56 процентов всех доходов их страны и за это позволяет своим подданным отделываться от мадьяризации своими средствами.

А чехи? У них 3 процента безграмотных! Эти чуть заметные люди на земном шаре обогнали могущественных немцев, и высококультурных французов, и сметливых бриттов в деле народного образования.

Хорваты-студенты производят впечатление живых людей, — впечатление очень редкое и ценное по нынешним временам. Они прежде всего политики и имеют в виду прежде всего славянство.

— Эх вы! — говорил мне один из них. — Сколько времени вы тянулись к морю, пока дотянулись? Сколько это вам стоило? А о том, что мы единственная славянская народность, обладающая тремястами километров берега Средиземного моря, вы и забыли. Помогали бы нам по-родственному, освободив нас от влияния чуждых нам и позволив сплотиться в одну цельную южную Русь, и были бы вы без особых трудов соседями Триеста. Дёшево вы нас цените.

Я не политик и по части объединения народностей, как и по части округления границ, — плохо понимаю. Я плохо могу себе представить русского человека, которого интересовала бы внешняя политика при таком обилии внутренней. Тем не менее я слушал речь хорватов с глубоким наслаждением. Сколько у них знаний, сколько веры в себя, как они смелы, горячи, и как много они — граждане своей маленькой родины! С каким глубоким интересом они спрашивают о том, чего не знают, и как уверенно и сильно говорят о том, что им известно! Мне даже показалось, что и нас, русских, они знают более, чем знаем мы сами себя… По крайней мере наша литература и пресса, наша внешняя политика им известны, ей-богу же, более, чем нашим литераторам и нашим внешним политикам.

Явилось новое произведение Врубеля и новый комментарий к нему А.А. Карелина [19], - картина Врубеля написана на занавес городского театра, а комментарий А.А. Карелина в 228 номере «Волгаря». И то и другое туманно и уму простого смертного не доступно, но и в том и в другом есть свои достоинства. В картине Врубеля достоинство — её тон. Издали кажется, что художник похитил южную ночь с её мечтательно ласковым небом, чарующим блеском луны, прозрачными тенями и мягкими контурами деревьев, с её опьяняющим воздухом… только без звуков, без сладкого шёпота тёмной листвы, без тихого трепета бесчисленных жизней, населяющих траву её полей, листву её деревьев… Он похитил эту ночь, и из Италии — волшебник — привёз на Север и наклеил её на полотно театрального занавеса пред очи потомков Минина и разных других русских людей, которые в недоумении смотрят на эту странную картину и, со свойственной им художественной неразвитостью, ищут в ней какого-либо смысла, какой-либо идеи.

Занятие совершенно бесполезное, ибо, по заявлению комментатора нового искусства господина А.А.Карелина, картина может «столько сказать чувству, что заслонит собой любые фабулы, быть может, больших идей». У картины нет названия, и вы имеете полное право думать, что она изображает «Панихиду о здравом смысле», или «Провал сквозь землю престарелых дев», или «Молодого малороссиянина, сватавшего себе дивчину в жёны и получившего гарбуз» — символ отказа.

Претендовать на неясность картины нельзя, дело происходит ночью, хотя и хорошей южной ночью и при свете луны. А затем — картину писал Врубель, — значит — тем более нельзя требовать от неё ясности сюжета.

На ней изображена палуба баржи и парус, печально повисший в воздухе, а может быть, это терраса и драпировка, а не баржа и парус. На фоне этого угловатого сооружения стоит парубок с бандурой или паж с лютней — по господину Карелину — это «идеальной чистоты юноша», который занимается пением «чистой, девственной песни» под аккомпанемент своей бандуры, при свете луны и среди тишины. В его песне, по комментарию господина Карелина, звучит только чистое чувство, а не полученное искусство, подчас неискреннее и не тёплое сердцу, вследствие чего из-под земли вылезают слушать «чистую девственную песню юноши идеальной чистоты» некие монстры неизвестного пола и возраста.

Впрочем, они, быть может, не вылезают, а проваливаются сквозь землю, отчаявшись понять «идеально чистого юношу» интенсивно туманного Врубеля и свирепо поэтические комментарии А.А.Карелина. Весьма вероятно, что эти монстры — суть только тени и грёзы юноши, допустимо, что они — просто статуи, и не менее верно будет предположить, что это — символы. У одного из них нос в форме куба, у другой ухо в виде шляпки гвоздя — они имеют на глазах бельма, и их физиономии говорят, что они вели жизнь дурную… За ними видны деревья — вполне деревянные деревья; есть на картине и город, или развалины города, или взволнованная река, — как вам будет угодно.

Всё это изображено угловато, без грации, с бравурным размахом, хлёсткими ударами кисти, претендующей на оригинальность и желающей импонировать во что бы то ни стало. Она импонирует. Издали картина действительно навевает какое-то странное мечтательное настроение, ослабляющее ум и зрение, как дым корней того наркотического растения, которое с такой страстью курят в Закаспийской области. Но избави вас боже подойти к ней близко — ваше впечатление гибнет вместе с её красотой. Пред вами хаос творчества и только. Хаос, далеко не красивый и не производящий никакого впечатления, — чем больше вы смотрите на эту вещь, тем более пред вами обнажается намеренная грубость её техники. Увы — «новое искусство», которым можно наслаждаться на расстоянии версты!

Будь господин Врубель русский, о его искусстве можно бы сказать то же, что сказано про Русь, перефразировав немного:

Искусство это не понять,Умом его — нельзя измерить,И смысла в нём нельзя искать,Когда Карелину поверить. [20]

Отказываясь от искания идеи и смысла в новом искусстве, поищем его в комментарии к новому искусству.

Как нужно понимать начало статейки господина Карелина «Новая картина М.А.Врубеля», гласящее так:

«Замолкли звуки первого акта «Миньоны»[21], стих гром рукоплесканий, и плавно спустилась сверху картина, закрыв собою сцену, на которой была не жизнь, а искусство, ей подражающее, заслонив виденное и слышанное самим живым чувством, воплощением идеи литературного или исторического сюжета?»

Я понимаю это так: на сцене было искусство, изображавшее жизнь, а потом сверху спустилось искусство, ничего общего с жизнью не имеющее. Но при чём тут и к чему относится «воплощение идеи литературного или исторического сюжета» — это для меня «темна вода во облацех».

Засим следует такой образец литературного языка:

«К чему же мне и видевшим её («глаза имеющим») название этой картины? Пусть у неё не будет даже имени: она столько скажет чуткому чувству, что заслонит собою любые фабулы, быть может, больших идей.»

Я не понимаю «любых фабул, быть может, больших идей», я могу ещё помириться с «чутким чувством», но «фабулы идей» — выше моего понимания. Я также не в состоянии понять и такого заявления господина А.А. Карелина:

«Я слышал на днях в думе мнение одного высокопросвещённого лица, занимающего крупное административное положение. Он говорил, что если бы М.А. Врубель обладал техникою К.Г. Маковского при умении передавать так чувство, как он — Врубель — умеет это делать, — то трудно было бы желать лучшего. Мнение — авторитетное, почтенное…»