Право на одиночество. Часть 1 - Сергей Васильцев Страница 33

Задерживаться здесь было больше незачем. Выскользнув из умирающего существа, я снова оказался в пространстве своей комнаты. В самом себе, но все еще ощущал, как липкая жидкость течет и течет по моей коже. И от нее невозможно отмыться. То, что теперь стало мной, боялось даже пошевелиться. И так в неподвижном, тупом глядении в одну точку – черное небо с мертвыми глазами – прошла ночь. Рассудок очнулся, когда уже после рассвета, тихо поскребшись в дверь, в комнату вошла Люба.

«Господи! И здесь не закрыл…» – и с перепугу вскочил с кровати. Взгляд девушки сначала такой нежный, вдруг стал неожиданно ледяным. «Неужели и вправду в крови!?!» Я запаниковал, ведь она – эта кровь – ощущалась даже физически. Руки инстинктивно отерли кожу. Нет!

– А быстро это ты… – выдохнула она. – Не забудьте вытереть помаду со щеки, – и, зло пнув дверь, побежала по коридору.

Мне не в чем было ее разуверять. Борясь с навалившейся апатией, я все-таки привел себя в порядок. Собрал вещи, прибрал и сдал дежурной комнату и, дождавшись первого автобуса, подался прочь из этого дома с привидениями. Не хватало еще дожиться там до обнаружения соседского трупа. Человек с моим лицом развалился на автобусной остановке, тупо рассматривая концы своих кроссовок. Пейзаж парка и окрестностей его больше не интересовал. Он торопился убраться отсюда, отлично сознавая, что от себя все равно никуда не уйти.

С обратным билетом (даже двумя) проблем не существовало, и опоздать на нужный самолет больше не удалось. Автобус шел почти порожним. Люди не торопились расстаться с пансионатом. Кое-кто все еще спал, кто-то завтракал, кто-то умер, но меня это совершенно не интересовало. Приткнув чемодан на соседнее сиденье, я погрузился в созерцание пространства между стеклом и проплывающими окрестностями и начал двигаться только чтобы пересесть в другой автобус, идущий в аэропорт. И снова плыли крымские поля, перемежаемые подобием леса. Все чувства приняли однообразно серый цвет. Только не страх. Кто в здравом рассудке мог приписать мне происшедшее. Раскаяние? Конкретное – нет. Мне кажется, что оно должно быть каким-то другим. Из головы не шел милый хармсовский волшебник, который знает, что может все. Ну, просто ВСЕ. Он может все и ничего не делает. Ничегошеньки! Ангел во плоти, одним словом. Оставим ангелов – эти ребята будь здоров как на земле повеселились. Мы, правда, от них не отстаем. Они – Содом и Гоморру. Мы – Хиросиму и Нагасаки. Знай наших!…

Но я-то ведь о волшебнике. Может и не хочет (как в анекдоте). Но тут не до шуток. «Может ли человек. Тьфу ты!… Могу ли я, зная, что мне ничего, ну, ничегошеньки за это не будет, отказаться от использования своей патологии? Ведь это же люди гибнуть будут – плохие, хорошие – неважно – люди. И даже не тела, а души… Это же невозможно понять, что с ними делается потом. Загадка остается. Загадка кончины, даже если ее нет. Человек, выходит, ценен не только тем, что смог приобрести, но и тем, от чего сумел отказаться.

Хорошо, можно обойтись без чужого модного тела на очередной карнавал. Можно постараться и простить какого-нибудь гада, зная, как легко тебе с ним расправиться. Но отказаться от молодого красивого набора органов, обтянутых кожей, когда тебе вместе со своими уже умирать приходится… Как можно знать то, чего мы не знаем? Вот так-то, господин Раскольников!

Анализ ситуации нельзя назвать всеобъемлющим. Но здесь не работали привычные причинно-следственные связи. А мы – все остаемся детьми материализма, который объявляет несуществующим всё, что не умеет объяснить. Поэтому паранормальность и оказалась в руках мистиков и шарлатанов, более заинтересованных в предмете, чем в его описании.

Автобус уже петлял меж экзотических крымских гор, пронося их мимо моего внимания, чтобы вывалить пассажира в самую толчею аэропорта. Ожидание. Регистрация. Проверка. Посадка. Долго и муторно, как одна медлительная полоса в ряду отвлеченного перелистывания проплывающих мимо лиц. Самолет произвел за бортом смену времен года. И вот уже Петербург, кутающийся в ошметки золотой осени. Осень. И я вышел в нее, так ничего для себя и не решив.

Дверь квартиры встретила жильца ровно в двенадцать. Выстрел пушки утвердил это мнение. Навстречу выплыла расфуфыренная соседка (она всегда умудряется подкараулить меня у самой двери). Ее габариты уже давно стали местной достопримечательностью, но меня они задевали только при необходимости протиснуться мимо по узкому коридору. Да еще как задевали!

– Ты что же, дорогуша, не сказал, что в отпуск отваливаешь! Две недели тут телефон обрывают!

– Татьяна, привет! Кто обрывает?

– А все, кому не лень! С тобой все в порядке? А я почем знаю!

* А надо было знать?

* А как же! Глядишь, и комната твоя ко мне отойдет, – отметила Татьяна, явно раздумывая, в какой цвет ей выкрасить ногти на завтра.

* В таком случае тебе точно сообщу.

В этот момент телефон снова прорвало.

* Вот так весь день, – назидательно проговорила кухонная матрона и величаво удалилась к своим кастрюлям.

* Слушаю!…

* Серж, ты? – сказала трубка.

* Иван Сусанин! С кем имею честь?

* Брось дурить! – возмутился Сашкин голос, – ты в порядке?

* Шкуру сменил, но это в моей змеиной натуре, наверно, заложено…

* Про самолет слышал? – перебил он меня.

* Слышал. Вы что, родителям не могли позвонить?

* Боялись. Вдруг что. Ну, слава Богу, другой рейс оказался! Значит, у вас все нормально?

* У меня в порядке, – бодро соврал я в ответ.

* А она?

* Пассия пассивной оказалась. Спасовал, понимаешь.

* Каламбуришь все.

*

Трубадурю. Можно без «трубо», – продолжал задорно говорить мой голос, в то время как к горлу подкатил тупой, не дающий дышать комок.

* Ну, ладно, до видзеня!

* Сань!

* Чего?

*

Передай там по цепочке, что дома я и буду в скорости рад вас всех видеть. Нет у меня автоответчика. Не судьба! Не могу я целый день попугаем работать.

* Лады!

Трубка повешена. Опять за спиной появилась искореженная Ника вместе с обрушившейся на меня паранойей, мужиком в коме и женщиной в морге. Войдя в обстановку прихожей они сделали ее невыносимой. Все желания свелись лишь к одному – бежать! Куда бежать? От себя убежать можно только в новые обстоятельства. Да, можно ли? Обыденная жизнь продолжала бороться за свое существование. Больше всего на свете мне хотелось сейчас стать этим самым заурядным Homo sapiens без всякой