Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик Страница 33

Теперь же, утром, предстоящий урок стал для Андрея вполне осязаемым, будто он уже сидел за партой. Тревожное чувство, что он не подготовлен, не понимает темы, изначально обречен на провал, чувство бесконечной беспомощности, осознания своей ограниченности жгло его и разрывало изнутри. Но еще мучительнее было то, что он понимал: обладая логическим мышлением, в любой ситуации легко устанавливая причинно-следственные связи, решить новый пример из алгебры, для многих кажущийся элементарным, не может.

Вчера он впервые в жизни узнал, что такое хмельная голова, и Зайцев, кажется, тоже. Они пили по глотку и по очереди крутились вокруг своей оси, и тогда мир словно замедлялся, проблемы забывались. Но это первое ощущение он будет помнить еще долго – вместе с эйфорией пришел страх. Чужой человек, не Андрей, пел вчера с другом похабные песни и хохотал до истерики в вагоне метро. Не он управлял своим телом. Хорошо, что дома, когда он вернулся, еще никого не было.

Аладдин с трудом перевернулся на спину – в ушах зашумело. Однако состояние здоровья не беспокоило его так, как предстоящая контрольная.

Он услышал, как на кухне гремит посудой тетя. Она уже вторую неделю гостит у них, в Городе Дождей, и делает все по хозяйству. Все не так, как привык Андрей: яичница вечно пережарена, чай слишком крепкий и остывший. Мама никогда не наливала чай, пока он не покончит с едой. Какой смысл выставлять его в самом начале завтрака?

От мыслей о тетиной стряпне юношу замутило. Нет, тетю он любит. Но она слишком хорошо его знает, слишком легко раскусывает его хитрости и гостит у них слишком долго…

Андрей сел в кровати и неожиданно почувствовал, как в сердце что-то остро кольнуло. Он охнул и повернулся – второй укол был таким сильным, что в глазах потемнело. На мгновение он даже испугался, но радость надежды оттого, что его могут оставить дома, была сильнее.

– Мама, ма-а-ам!

– Я сказала тебе, сейчас же вставать! – раздался разгневанный голос из коридора, и что-то посыпалось, судя по звуку – обувь.

– Сердце… Мне не встать.

Она вошла в комнату и склонилась над ним.

– Что с тобой?

– Колет… Колет… – простонал Андрей, тяжело дыша.

– Наверное, просто спал на животе. Сейчас пройдет. Подожди.

Он подождал. Спустя пятнадцать минут боль несколько утихла, но еще была достаточной, чтобы он мог изредка постанывать, и хотя он уже мог встать, постоянные мысли о том, что ему плохо, делали его все слабее.

Мать вернулась и зачем-то положила руку ему на лоб.

– Температуры нет. Я не могу тебя оставить.

– Причем здесь температура? Что-то у меня с сердцем. Его никогда так не кололо.

Ему вспомнилось старое кислое лицо учительницы алгебры, ее презрительные глаза.

– Это подростковое. Такое бывает, – голос матери дрогнул, звуча уже не так строго.

«Ее мучают сомнения. Уже почти…» – понял Аладдин.

– Ты же знаешь. Я бы не стал жаловаться просто так, – соврал он и привел последний решительный аргумент: – Папа бы мне поверил.

Мать хмыкнула, вскочила и вышла из комнаты. «Победа!» – решил юноша.

Победа имела горький привкус – перед глазами на мгновение появилось серьезное лицо отца. Но если его оставят – ложь того стоит. Мучение от проваленной контрольной, от унижения, которое ему предстояло, было слишком велико. Цена такого обмана – минимальная. Возможно, он не расстроит в очередной раз родителей, если вовсе не явится в школу и не получит плохую отметку.

Он уже представил, как выспится, а потом сможет целый день делать что захочет. «Мы должны быть там, где нам плохо, чтобы со временем сделать это место лучше». Эта философия сейчас никуда не годится. Как я могу сделать лучше училку математики с ее чистеньким кабинетом?

Сердце кольнуло едва-едва. Тупая боль затихала. Да, это оттого, что он спал на животе, и да, такое с ним уже бывало.

Когда Андрей закрыл глаза, он услышал обрывки разговора между мамой и тетей.

У матери голос был высоким и растерянным. Тетя говорила низким грубым голосом с южным акцентом, который Андрей так любил, но сейчас почему-то возненавидел.

– Не смеши меня. И шо сердце? Ему шо, девяносто девять лет?

– Лежит бледный. Вроде не притворяется.

– Знаю я, как они не притворяются! Сама вырастила троих оболтусов. Шо они только не выдумывали! И грифель жрали, и молоко с селедкой, и градусник на лампочке подогревали.

Парень с головой накрылся одеялом: «Ну спасибо, тетенька. Зря она тебя к нам позвала, торговала бы ты на своем рынке, но тебе все мало! А про градусник я запомню. Спасибо!»

– Ну пошли…

Заскрипели половицы. Тетя не стала трогать лоб, она сразу включила свет и легко стянула с него одеяло.

Андрей зажмурился.

– Что делаете-то?!

– Пошли к доктору сердце проверять.

Она смотрела на него в упор.

Ее вечно смеющиеся глаза на широком лице с обвисшими щеками пристально разглядывали «больного». Андрей обожал ее шутки, но не сейчас.

– Я… я не могу. Мне плохо… – Его голос прозвучал притворно, он сам это понял.

– Может быть, – нараспев произнесла тетя, – мне тоже плохо каждый божий день. А на рынок хожу.

Без одеяла, на свету, юноша будто плавился под ее буравящим взглядом.

– Тогда вызовем доктора домой.

Андрей сломался.

– Хорошо! Встаю! – Он нервно вскочил и быстро вышел из комнаты, добавив на ходу: – Но если я упаду по пути в школу, это будет на вашей совести.

Пришлось завтракать пережаренными яйцами и остывшим чаем. Ни с кем не попрощавшись, Андрей вышел из дома.