Надежда Тэффи - Том 5. Земная радуга. Воспоминания Страница 34

– А когда я по тебе сохну, – сказал козодой и покрутил усы.

– А ты погоди. Вот я к тебе приведу Машу, так поймешь, по ком нужно сохнуть.

На другой день пошла к матушке узнавать насчет Маши. У матушки нашла перемену. Старики уехали. Вместо них жила какая-то тоненькая барышня с пожилой дамой.

– Ах, вот хорошо, Агаша, что ты пришла, – встретила ее хозяйка. – Вымой у них окошко, я не могу – плечо ломит.

Катюша охотно согласилась, решила заодно прибрать все в комнате.

– Пол мыть не надо, – сказала дама. – Вчера один офицер вымыл. То есть один вообще… – поправилась она, поймав предостерегающий взгляд барышни.

«Опять здесь что-то творится», – подумала Катюша. Барышня сидела на кровати, опустив голову и беспомощно уронив руки.

– Вот никогда, никогда не принимайте этой позы, – внушительно сказала дама. – Это страшно характерная поза. И кто «их» хоть раз видел, тот сразу вас узнает.

– Я не буду, не буду! – испуганно взметнулась барышня.

– Я уж много раз вам на это указывала, – с упреком сказала дама. – Вы простите меня, я ведь для вас, для вашей безопасности.

Она покосилась на Катюшу и сказала несколько слов вполголоса по-английски. Катюша не поняла.

Когда она убрала комнату, барышня остановила ее. Дама в это время вышла.

– Я бы хотела чем-нибудь отблагодарить вас, – сказала барышня. – Но у меня ничего нет. Вот могу вам дать на память…

Она порылась в тряпье, сложенном в ногах кровати, и вытащила беличью курточку.

– Она мне не нужна, я на днях уезжаю. Далеко. Там тепло. А вы ее непременно сохраните на память. Ее когда-то носил сам наел…

В это время вошла дама, и барышня осеклась.

– Я отдала эту курточку, – сказала она, виновато улыбаясь. – Мне ведь не нужно, а этой женщине очень пригодится.

– Если вам это угодно, – почтительно, но недовольно сказала дама.

Катюша вышла.

«Что она сказала? Она как будто сказала „наследник“. Если так, то как же она сюда попала?»

Она расспросила хозяйку о Маше, разыскала эту Машу, глупую румяную девку, и позвала ее к себе в гости с тайным умыслом сосватать козодоя.

Девке понравились козы и хозяйство, и она быстро выяснила, что не прочь все это себе привенчать. Сам козодой, по-видимому, тоже общего впечатления не испортил и, в смысле оценки, шел сразу после коз и сеновала.

Катюша всячески направляла воображение козодоя на Машу.

– Вот это баба! Вот это хозяйка! Вот это жена так жена. А что я? Такую и в люди показать совестно. Ничего толком не умею, руки как лапша. Не упускай, хозяин, своего счастья.

Козодой настроился.

А Катюша сбегала к матушке просить, чтобы нашла ей новое место.

Барышни больше не было. Уплыла на английском пароходе в те края, где беличьих курточек не носят.

Катюша набралась храбрости, спросила у матушки, кто была эта барышня.

Матушка поджала губы, подняла брови – удивляется, да и только.

– Не понимаю, про кого вы говорите?

– Ну, про ту, у которой я окно мыла и комнату убрала.

– Ровно ничего не помню, – недовольно отвечала матушка, повернулась и пошла прочь.

Но тут Катюшу задело это недоверие к ней.

– Матушка, а матушка! – крикнула она вслед. – А ведь эта самая барышня подарила мне ту самую меховую курточку и сказала, что ее надо беречь, как память кое о ком.

Матушка сердито обернулась.

– Над вами подшутят, а вы и всерьез. Зайдите дня через два, тут у одной купчихи искали работницу.

Сердечные дела козодоя быстро приняли надлежащий уклон. Назначили свадьбу через три недели. Козодой еще поглядывал на Катюшу и говорил, как бы в недоумении:

– Экая ты какая этакая. Н-ну ну!

Очевидно, нравилась-то ему, в сущности, Катюша, но понять этого он не мог, так как она его убедила в необходимости любить именно толстую Марью.

Тем временем матушка устроила Катюшу в работницы у купчихи.

Купчиха была совсем простая, но почувствовала в Катюше былую барыню и любила повздыхать при ней о прежних временах. Шептала, трагически закатив глаза:

– Боюсь, Агафья, не стали бы они интеллигенцию бить. Мне-то еще помирать неохотно.

Служила она у купчихи довольно долго, как настоящая баба. Втянулась в работу, поправилась, пополнела, похорошела. Но вместе со здоровьем и молодостью, явилось у нее сознание своей загубленной жизни, воспоминание о муже, тоска по ребенку. Она пела бержеретки, потому что душа у нее проснулась, а проснувшись, вспомнила и затосковала.

Так служила она у купчихи. И ходил к этой купчихе немец, из бывших колонистов, по имени Юхан. То есть по-настоящему звали-то его Иоган, но Юхан было легче выговаривать.

Был он обыкновенный: белобрысый, белоглазый, пухлый, типичный колонист. Страдал тяжелой сентиментальностью.

Ему очень понравилась Катюша. Он говорил ей:

– Вы не Агафья. Не верю. Вы другой человек, и вас надо отсюда увезти.

Катюша сначала не обращала внимания на его слова, потом как-то решила поговорить:

– Куда же можно меня увезти?

– Заграницу.

– А как?

– Выходите за меня замуж. Как жену смогу увезти.

– Да я же замужем.

– А кто это знает? Паспорт у вас есть?

– Нету.

– Так надо добыть.

И придумал Юхан такую штуку. Пусть Катюша идет на базар и там начнет вдруг кричать благим матом, что ее обокрали, что у нее вытащили сумку, в которой были деньги и все документы. И пусть голосит и бежит в милицию, и свидетели пойдут с нею. Пойдет сам Юхан, который, как будто совсем ее не знает, а только видел, как кто-то вырвал у нее из-под руки сумку. И еще пойдет Юханов приятель. А она пусть назовется Лукерьей Сапоговой, потому что такую Лукерью он знал, она померла, а у ней в деревне об этом неизвестно. Ей, значит, выдадут паспорт на это имя, я потом Юхан с ней повенчается в комиссариате, возьмет с собой за границу и там отпустит на свободу.

Не успели они еще привести этот план в исполнение, как пришла к купчихе сама матушка узнать, не приносили ли ей холста на продажу.

Катюше это показалось чего-то странным.

– Я пришла, – шепнула матушка, – сказать, что ваша сестра здесь с детьми. Вас ищет.

И увидела наконец Катюша свою Лялечку.

Катюша, войдя в дом, сказала сестре:

– Здравствуйте, я Лукерья.

– Здравствуй, Лукерья, – ответила Маруся. – Посмотри, окая у меня девочка Ляля.

Катюша смотрела и не понимала и не могла поверить, что эта кругленькая девочка, бегающая вперевалку тепленькая, пахнущая супом и что-то весело болтающая, – та самая крошечная Лялька, которая сонно чмокала губами тогда, в последний вечер.

– Лялька, поцелуй Лукерью, – сказала Маруся. – Пойдем, Лукерья, в садик, поговорим немножко.

Разговор был короткий и очень страшный. Маруся хотела что-то сказать и не могла. Катюша глядела на нее и бледнела. Потом крикнула:

– Скажи прямо – он умер. Маруся шепнула:

– Хуже.

И, помолчав, прибавила:

– Ушел «к ним».

Катюша тихонько простонала:

– А-а! Помолчали.

– Значит – совсем? Бросил нас?

– Ну, конечно.

– Гад!

Больше они ничего не сказали друг другу.

Катюша часто бегала взглянуть на девочку

Как-то раз укладывала она ее спать. И вдруг круглые упругие щечки раздвинулись, сморщился носик и лукаво-лукаво сощурились глазки. Девочка обняла Катюшу и зашептала ей в ухо:

– Я все знаю. Ты не Лукерья, ты мама.

Молодчина Юхан все проделал, как обещал. И все сошло, как по заказу, даже Катюшин визг и вопли на базаре. Потом стала Катюша Лукерья Швенн.

Когда новобрачные стояли уже на палубе парохода, к ним подошла попрощаться знакомая женщина с ребенком на руках. Новобрачная, которая с большим волнением ждала эту женщину, сразу схватила ребенка на руки, а женщина сейчас же спустилась на пристань, громко прокричав:

– Я только куплю тебе яблоков на дорогу.

Ушла да так и не вернулась.

Таким образом новобрачные увезли этого ребенка с собой. Ну, конечно, не бросать же его в воду.

– Кэтти Руби? Кэтти уверяет, что живет третью жизнь?

– Говорят, что она выходит замуж за какого-то английского политика.

– Говорят, что ее дочь блестяще сдала экзамен и будет адвокатессой.

– Счастливая эта Кэтти. Такая молодая на вид. Вот что значит – прожить свою жизнь беззаботно.

Тетя Зета

Лене было всего пять лет, когда в первый раз увидела она тетю Зету двоюродную сестру своей матери, эту роковую женщину своей судьбы.

И несмотря на то, что Лене было всего пять лет, эту первую встречу запомнила она на всю жизнь.

Было это утром, в какой-то, должно быть, праздничный день, потому что на ней было надето новое растопыристое платье, юбочку которого она приминала руками и все изворачивалась, чтобы посмотреть, как оно топырится сзади. Оно шуршало, трещало, верно, было накрахмаленное.