Гарвардская площадь - Андре Асиман Страница 34

Я знал, что долгие часы в кафе «Алжир» сбивают мне график чтения, зато кафе «Алжир» помогало отвязаться от множества призраков, которые теперь преследовали меня и наяву. А еще мне пришло в голову, что, хотя у меня и было в Кембридже сколько-то друзей, я в жизни своей еще ни с кем не общался так близко и задушевно, как с Калажем. Терять это мне не хотелось. У нас образовался свой собственный мирок, этакий карточный домик с карточно-домиковыми кафе и карточно-домиковыми ритуалами, скрепленными нашей карточно-домиковой Францией. Про кафе «Алжир» мы говорили Chez Nous[16], потому что оно явно предназначалось для нам подобных: смесь Северной Африки с подложной Францией плюс место мечтаний для неприкаянных, а еще смесь чего-то с чем-то откуда-то для тех, кто не вполне обосновался здесь и не вполне оказался в другом месте. Мы всегда заказывали cinquante-quatre в кафе «Алжир», а потом – бокал вина и чили в «Анечке», которую ему нравилось называть la soupe populaire, столовкой для бедных. Вино он прозвал un dollar vingt-deux[17]; подружку, которая вскоре стала его подружкой, – mon pléonasme; а Линду, мою соседку, имя которой он запоминать отказывался, la quarante-deux. Еще одна недавняя пассия имени так и не удостоилась: она осталась мисс Частые Посещения Туалета. «Цезарион» – тут мы сходились – был le petit trou, дырочкой, а «Харвест», который произносился «Арвест» с ударением на последний слог, превратился в Chez Maxim’s[18], а порой именовался дырищей – le grand trou. «Касабланку» по неведомой причине так и не перекрестили, она осталась «Касабланкой». По ходу ежедневных прогулок мы, как правило, перемещались из Maxim’s в la soupe populaire, порой по второму разу останавливаясь в Chez Nous. Именно в Chez Nous мы читали, играли в нарды, заводили друзей, а иногда садились в кружок и слушали Сабатини. Случалось, гитарист приводил своего лучшего ученика, который заранее знал, что нужно исполнить Andante spianato, потому что об этом всегда умолял Калаж. Воскресными вечерами, когда уже начался учебный год, мы всегда умудрялись поспеть на авторский фильм в церкви Гарварда-Эпворта, по доллару с носа. Он это называл «сходить к мессе».

Он переиначивал названия всего, что его окружало, чтобы щелкать мир по носу и демонстрировать, что вещи можно видеть и именовать по-другому, что все вещи должны пройти через огонь крещения, дабы очиститься от ханжества и благочестия, прежде чем он даст им войти в свой мир. Тем самым он пересоздавал мир по собственному подобию или по подобию того, каким он хотел этот мир видеть: тем самым он брал в оборот холодный негостеприимный поверхностный эрзац-город и опускал его вниз на несколько ступеней, чтобы в своих глазах сделать добрее, отзывчивее, укромнее, солнечнее – дабы открылся в нем для него тайный проход, дабы он покорился ему с улыбкой: вот если бы, подобно Али-Бабе, он смог отыскать для этого города верное прозвище на этом самом французском языке его собственного изобретения. Он обезличивал мир, применяя к нему импровизированные прозвания, оставляя отпечатки своих пальцев на всем, до чего дотрагивался, в надежде, что мир рано или поздно захочет отыскать руку, оставившую столь глубокие зарубки на его дверях, и втянет его внутрь со словами: «Ты стучал довольно. Входи, твое место здесь».

В этот свой тесный сомнительный мирок он умудрился втиснуть всех обитателей кафе «Алжир», но для одного человека оставил самую лучшую и просторную комнату. Человеком этим был я. Ему нужен был соратник, который одновременно являлся бы и братом по крови.

Не видел он одного: чем шире он открывал другие меры, чем дерзновеннее бросал Кембриджу вызов, чем дальше отталкивал его от меня, чтобы показать: жить и действовать можно и по-другому, тем отчаяннее я цеплялся за мелкие поблажки и невнятные обещания, которые Кембридж мне давал.

3

Однажды вскоре после полудня я вошел в кафе «Алжир» со своими книгами, совсем не ожидая встретить там Калажа так рано, и увидел его за столиком с двумя женщинами.

– Как я рад тебя видеть! – заорал он и тут же заключил меня в объятия. До того мы никогда не обнимались. – Сто лет тебя дожидаюсь. – В приветствии его было нечто преувеличенно-бодрое и велеречивое. Он явно что-то затеял. – Это мой друг из Гарварда, о котором я вам рассказывал.

У меня внезапно возникло подозрение, что он решил воспользоваться моим положением гарвардца, чтобы поднять свой собственный престиж и продемонстрировать, что водит знакомства и за пределами собственного кружка магрибских таксистов и официантов. Знал бы он, насколько непрочной казалась мне на тот момент моя связь с Гарвардом, особенно если учесть, что угроза январской катастрофы застилала все мои утра гниловатым послевкусием непереваренного ужина, проглоченного накануне вечером с дешевым вином.

На самом деле ему нужно было совсем другое. Я стал для него предлогом завести разговор. Никаких возражений. А может, я и не был предлогом завести разговор. Он вроде как просил меня о помощи. А помощь при сложившихся обстоятельствах я мог оказать лишь одну: освободить его от одной из женщин. Весь вопрос заключался в том, от которой.

Пока девушки говорили друг с дружкой, он подал мне именно тот знак, которого я и ждал: «Оторви их друг от друга!» А потом добавил нечто другое: «Ты которую хочешь?» Поскольку я так и так делал ему одолжение, мне было все равно – обе мне были безразличны. А кроме того, пойти на такую уловку: якобы приударить за одной из девушек, чтобы помочь ему заарканить вторую, – мне представлялось несколько пошловатым. Мое откровенное нежелание содействовать его плану его явно озадачило. Глаза взметнулись с явственным непониманием. «Не станешь делать ничего?» Как это оскорбительно для них. И, если честно, для него тоже. Пришлось делать выбор. Этого даже они ждали.

Я выбрал ту, что сидела поближе.