Путь на север - Анук Арудпрагасам Страница 34

потребность угодить матери. Кришан слушал, как Анджум впервые открыто говорит о прошлом своем романе, как описывает Дивью — та оказалась собственницей — и проблемы, которые привели к разрыву. Голос ее потеплел, посерьезнел, точно рассказ о матери и Дивье помог Анджум снять камень с души; тревога, весь день снедавшая Кришана, улетучилась. Теперь он понял, почему Анджум в эти три недели отдалилась от него, почему сегодня была с ним так холодна, и по тому, как она рассказывала о Дивье, почувствовал, что отчасти Анджум хочет его успокоить, пояснить, что дичилась его не нарочно, что ему не о чем беспокоиться. Сейчас она целиком сосредоточилась на нем, смотрела ему в глаза, и Кришан невольно радовался, что она рассказывает ему все эти личные, заповедные подробности — она, так не любившая откровенничать о себе; казалось, Анджум, все время их знакомства носившая маску неуязвимости, наконец решила открыться ему. Кришан уверился, что между ними все осталось по-старому, что за эти три недели они даже в каком-то смысле сблизились, и собственная тревога показалась ему глупой, детской, неуместной. Ему следовало догадаться, что дело в другом, ведь они же поехали вдвоем в Бомбей, они намерены провести вместе три недели в подобии семейной жизни, чего прежде не делали и чего Анджум нипочем бы не предложила, не будь ее чувства к Кришану хоть сколько-нибудь серьезны. Разумеется, она могла бы и сказать, что поссорилась с матерью, он бы тогда ее успокоил, а не накручивал себя, но такой уж Анджум человек — скрытная, предпочитает сама решать свои проблемы; тем ценнее ее признания. Кришан и Анджум все беседовали, пассажиры в вагоне понемногу ложились спать, выключали свет в своих купе, задергивали занавески на полках; с Дивьи и матери Анджум разговор перешел на отношения между родителями и детьми, финансовую независимость и другие отвлеченные темы, Кришан все более оживлялся, словно только сейчас между ними все стало привычным, как прежде, шутил, касаясь рукой то предплечья, то колена Анджум, и она со смехом отталкивала его. Часов в девять — в половину десятого в вагоне выключили верхний свет, Анджум зевнула, сказала, что хочет спать, Кришан немного расстроился — не потому что воображал, будто вечер завершится как-то иначе, а потому что только-только почувствовал прежнюю близость с Анджум и хотел сохранить в себе это чувство. Анджум встала, принялась стелить постель, Кришан неохотно поднялся, убрал вещи с нижней полки, стряхнул крошки, оставшиеся от ужина, и тоже постелил. Анджум уже приготовила себе постель, подошла сзади к Кришану, чуть сжала его левый локоть, прижалась грудью к его спине, шепнула: «Спокойной ночи». Потом проворно вскарабкалась по железной лесенке на верхнюю полку, поправила подушку, задернула занавеску и скрылась из глаз.

Кришан присел на край полки, посмотрел налево, направо, гадая, что делать дальше. Вагон не подавал признаков жизни, никто не шевелился, на всех полках были задернуты занавески, яркие флуоресцентные потолочные лампы выключили, вместо них горели две лампы накаливания в противоположных концах вагона, придававшие полумраку тускло-янтарный оттенок. Можно было включить над своей полкой лампу для чтения, но читать не хотелось, Кришан весь день читал — или хотя бы пытался. Внезапные и сильные перемены настроения совершенно его измотали, хотелось разве что молчать и думать, но больше всего — побыть наконец одному. Кришан решил, что будет смотреть в окно — если, конечно, за окном будет хоть что-нибудь видно, — снял сандалии, улегся на полку, задернул занавеску: его окружила утробная темнота. За поцарапанным горизонтальным стеклом проносились сельские пейзажи, окутанные призрачной иссиня-черной тьмой. Кришан прижался лицом к стеклу, силясь разглядеть, что именно они проезжают, но заметил только огни вдалеке да мелькавшие там и тут деревья, словно все, мимо чего они проезжали, не имело названия и лишь нескончаемый стук вагонных колес отмечал их перемещение сквозь толщу ночи. Кришан поднял руку, погладил мягкую кожу с испода полки Анджум. Он ощущал, как она лежит над ним, в своем обособленном пространстве, и мысль о том, что он совсем рядом с нею и вместе с тем совершенно отдельно, усугубила его одиночество, но Кришан не чувствовал ни тревоги, ни даже грусти, а только покой, почти удовольствие. Ему давно не случалось пребывать в таком уединении, не случалось чувствовать такого сдержанного спокойствия, такой самодостаточности, столь отличной от одиночества, владевшего им последние месяцы. В отличие от этого одиночества, полного отчаянного, почти беспомощного желания, чтобы Анджум очутилась рядом, непрестанного беспокойства о том, действительно ли Анджум хочет быть с ним, сейчас ему отчего-то казалось, будто ему не нужен никто, кроме него самого, даже Анджум, будто он способен отказаться от мира, от всего, что тот предлагает, и принять самого себя, пусть несовершенного и полного пробелов.

Кришан никогда не считал себя навязчивым — даже сейчас, в состоянии душевного покоя, это слово давалось ему с трудом, — но правда заключалась в том, что в последние месяцы он настолько сильно зависел от знаков внимания и расположения Анджум, настроение его так сильно менялось от того, что она сказала или не сказала, сделала или не сделала, что порой Кришан казался жалким даже самому себе. Он заметил, что превращается в ревнивца, если не собственника, его раздражало, что они встречаются лишь когда у Анджум есть время, и хотя отчасти эти его чувства объяснялись поведением Анджум — Кришан догадывался, что и Дивья в отношениях с Анджум неспроста вела себя как собственница, — он все равно невольно презирал себя за мелочность мыслей. На пике отчаяния ему представлялось единственным выходом отстраниться совершенно, попытаться психологически освободиться от Анджум, отчасти из-за возмущения, безысходности, пожалуй, и стремления ранить ее, но главное — чтобы избавить себя от боли слишком сильного желания. В такие минуты он переслушивал запись «Шивапуранам», купленную несколькими годами ранее, вскоре после того, как он впервые услышал ее на похоронах дальнего родственника в Коломбо. Усопшего Кришан почти не знал, однако, слушая выступавшего перед горсткой собравшихся певца, специально приглашенного на похороны, невольно растрогался и даже прослезился, зачарованный его звучным монотонным голосом, медленно нараставшим, точно в заклинании, ритмом песнопения, написанного по-тамильски несколько сотен лет назад; языка Кришан толком не понимал, однако догадывался, что песня о боли того, кто воплотился и вынужден был прожить множество разных жизней — и стебельком травы, и червяком, и человеком, — вынужден был терпеть бесчисленные существования, одолеваемые земными страстями, хоть и мечтал при этом оставить земную жизнь, избавиться от привязанностей и бремени тела, усесться у ног Шивы.