Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3) Страница 35

"Эсфирь правильно сказала, что они играют в четыре руки - наши советско-израильские благодетели из криминального романа, - Шор постоял у чужой клади, тоскливо оглянулся в сторону американцев: нет, им этого не постичь, как оказаться здесь без багажа. Для него, Аврамия, как и для всех олим, это единственная возможность сменить белье, одежду, вывезти детей на прогулку. Конечно, здесь все можно купить, но у кого есть деньги? Только чтобы приехать в Лод с севера Израиля, сколько требуется шекелей? Пятнадцать-двадцать в одну сторону. Это только от Хайфы, а до Хайфы? А от Тель-Авива до Лода и обратно? - Вздохнул сокрушенно... Нет, им, в самом деле, трудно прочувствовать. Без войны и пожаров потерять все, потерять при больной жене и сыне-инвалиде, которому рубаху надо менять ежедневно. Да и как осознать западному человеку, что профессор может быть нищ и гол. Все лето ходил в теплом свитере, пока соседи не одолжили рубашку с короткими рукавами... Ну, все это, в конце-концов, чепуха. А вот доказывать ишакам, что ты не верблюд - нестерпимо.

Вдруг раздался истошный крик. Кричала рослая, осанистая девушка в клетчатом платье, требовала вызвать полицию. Темнокожий начальник, видно, марокканский еврей, ответил, что полиции тут делать нечего. Ему подали кофе. Девушка в клетчатом платье вышибла чашку, - горячее кофе брызнуло на его лицо, залило рубаху.

- Теперь вызовете! - вскричала девушка. - Звоните! Ну!

- Ни в коем случае, - злобно отозвался начальник. - Мне тебя жалко.

Аврамий Шор, вглядевшись в полумрак склада, бросился вдруг к девушке в клетчатом, крича: - Софочка! Софочка! Что случилось? Вернувшись, рассказал американцам, что у этой девушки украли все до последней булавки. Она год ходила сюда в поисках своих вещей, и только что обнаружила в чужом мешке памятные ей с детства безделушки. Большую мятую куклу, черную обезьяну с оторванной лапой - подарок матери, что-то еще. А всем известно, что это значит: багаж разграбили, а недорогие вещи рассовали по мешкам других.

Марокканец настороженно поглядывал на незнакомых людей, которые в отличие от других ничего не искали. Узнав, что это журналисты из Америки, засуетился потерянно, крикнул рабочим:

- Отдайте ей ее сентиментальное дерьмо! И тут зарыдала смуглая женщина, похожая на цыганку. Закричала, что она из Баку, уехала оттуда в ночной рубашке. Все, что привезли в Израиль, им собрали московские друзья ботиночки, одеяльца.

- Где это?! Где все?! - рыдала она.

Мальчик лет десяти, похожий на девочку, тянул женщину в сторону, всхипывая: - Мамочка, не унижайся! Мамочка, не унижайся! Прошу, мамочка!

К Сэму быстро подошел мужчина в зеленой панаме. Приняв его за начальство, начал перечислять деловито: - У меня лично украли японскую электронику - всю! Шелковое белье - все! Хрусталь побит. Весь!.. Я опасался погрома в Ленинграде. Он настиг меня здесь, на складах Лода. Я потерял имущества на сорок тысяч долларов, мне дают в компенсацию четыреста шекелей. Вот опись разграбленного...

Этого Сэм уже не выдержал, он стал отступать к дверям, ища взглядом спутницу. Линда фотографировала навалы детских колясок. Оторвалась, воскликнула с чувством удовлетворения:

- Здесь надо снимать трагические фильмы! Я предложу нашим...

На обратном пути Аврамий Шор попросил высадить его у первого же городского автобуса, дальше сам доберется. Но Сэм, сидевший за рулем, промчался без остановки в Бат-Ям, к гостинице "Sunton". Когда машина свернула в их приморский тупик имени Бен Гуриона, и Шор, поблагодарив, приготовился выбраться из машины, Сэм поинтересовался, не сможет ли он взять у этой Эсфири ее научную биографию - "куррикулум вите"? Прямо сейчас!.. Наверное, у нее остались одна-две копии. Завтра он улетает в Штаты. Покажет кое-кому, хотя обещать ей, конечно, ничего нельзя. Аврамий попросил корреспондентов подождать. - Если смогу... - неуверенно сказал он. Не сразу, но принес. Лицо у него было теперь радостно ошалелое.

- Слушайте! - вскричал он, просовывая в окно машины листы "куррикулума". - Нам дали землю! Амуте! Подарили! Ах, вам этого не понять! Он впервые засмеялся - неожиданным у старого человека громким мальчишеским счастливым смехом, широко раскрывая рот и махая рукой отъезжающим.

Глава 12. "ЕВРЕЙСКАЯ ЛИ СТРАНА ИЗРАИЛЬ?"

Эли услышал о подаренной земле лишь вечером. Саша искал его по всем телефонам до тех пор, пока сосед профессор Шор не напомнил, что сегодня среда, а по средам у Элиезера свои дела.

Почти каждую среду Эли отправлялся на свидание со своим старшим внуком Ёнчиком. Свидание было тайным по той причине, что Гади, дорогой зятьюшка Эли, строго-настрого запретил своим детям встречаться с дедом и бабушкой. Гади поколачивал детей, а Енчика бил особенно унизительно - наотмашь по лицу ладонью. Дошло до того, что Енчик сказал однажды: "Когда вырасту, убью отца". Услышав такое, дед поднялся из своего сырого полуподвала в study, как почтительно, по-английски, дети называли кабинет отца, и имел с Гади нелицеприятный разговор. В те дни взаимная неприязнь Эли и его зятя начала перерастать в ссору.

Однако подлинный скандал, со слезами Галии, криком и попреками мужчин, разразился позднее, когда Эли заинтересовался работами своего зятя в Индии и других странах. Зять не был ни вором, ни банкиром; как физик-геолог, он занимался разведкой ископаемых. Правда, Ляля, дочка Эли, обмолвилась как-то, что Гади со всем прежним начальством разругался и из компаний не уходил по доброму... Тем не менее, у Эли и мысли не было, что, услыша его осторожный вопрос, зять впадет в неистовство, оскорбит его, обзовет Пинкертоном советской печати, который всегда сует нос в чужие дела.

- Типовая история в дни революционных потрясений, - нервно шутил Эли в кабине грузовичка, перевозившем его вещи в Центр абсорбции, сооруженный американцами для русских евреев. - Одни "совки" меняют хижины на дворцы, другие дворцы на хижины.

Эли безостановочно острил в том же духе всю дорогу, как всегда, когда хотел скрыть свою растерянность, свою неудачу. Он и особенно его жена Галия переживали разрыв с семьей дочери болезненно: они бросили работу, дом, Москву, из-за всех этих передряг тяжело болели, мчались к внукам, и вдруг такой оборот. Если бы не "старик Аврамий", вместе с которым перебрались позднее в сохнутовскую гостиницу, Галия попала бы в психушку.

Аврамий Шор был в гостинице всеобщей палочкой-выручалочкой. Терапевтом, психиатром и братом милосердия, у которого всегда есть вата и запас бинтов. Естественно, и Эли кинулся к "старику Аврамию": они подружились еще в дни поездки в библейский город Арад. Профессор возился с Галией месяц и вернул ее, как считал Эли, в состояние "шаткого равновесия". О трагедии Эли и Галии знали немногие, разве что соседи по этажу. Они выражались по адресу психоватого "зятьюшки", отнявшем у Эли и Галии внучат, крепким русским словом, качали головами: под каждой крышей свои мыши... Но сами о том не заговаривали, - своих забот полон рот. Единственным человеком, кроме Аврамия Шора, воспринявшем беды Эли и Галии, как свои собственные, была Руфь, бывшая жена Дова. И Эли, и Галия с участием выслушали рассказ Руфи, опекавшей новеньких, о ее семейных передрягах и поделились своими тревогами. Узнав от Эли, что его непочтительный зять Гади из радикального движения "Гуш имуним" ("Блок верных"), ратующего за Израиль в библейских границах, она воскликнула в ярости: "Еще один фанатик! Таких надо жечь на медленном огне, через одного!"

Неугомонная "пташка" тут же устроила встречу Эли с раввином поселения, в котором жила семья Гади. Очень старый и печальный ребе, выслушав рассказ Эли, постучал по столу белыми, длинными музыкальными пальцами, сказал, что еврей так вести себя не может и вызвал Гади на беседу. Поселенец и патриот Гади почтительно выслушал раввина, а на другой день избил Енчика, потому как Енчик не скрыл своей встречи с дедом, решив, что отныне их отношения узаконены.

Эли встречался с Ёнчиком недалеко от его дома, в соседнем еврейском поселении, у подруги "пташки", - в дощатом, пахнувшем свежей краской "караване". Подруга переехала на "территорию" из Тель-Авива, сдав там свою квартиру трем семейным русским, каждой семье по комнатке. Такие переезды входили в моду. Они были крайне выгодны (тысяча долларов в месяц на земле не валяются!), к тому же это считалось шагом патриотическим.

Поселение возникло "на территории" раньше других. В нем были школа, клуб и бассейн, и опоздание Енчика после школы на пол-часа не вызывало отцовских подозрений. Впрочем, Енчик отправился бы на встречу с дедом куда угодно.

В детской считалось, что взрослые разругались "из-за Енчика". Енчик был счастлив: его любили, за него заступались, он привязался к своему русскому деду так, что считал дни, оставшиеся до очередной встречи.

Вбежав в "караван", Енчик швырнул рюкзак с книгами на пол, повис на деде. От деда пахло табаком и бабушкиными лекарствами. Таких замечательных запахов дома никогда не было! Дед угостил его большой ароматной грушей, за которой специально заезжал на рынок "Кармель", и сообщил важные новости. Первую - про ясли, в которые водят младших сестричек Енчика. Эли выяснил, малыши весь день ходят в мокрых подгузниках, меняют лишь в конце дня. Когда кто-либо из детей орет, воспитательницы вырывают соску изо рта другого ребенка и суют крикуну Не смушаются даже присутствием родителей... Трудно ли понять, почему дети заболевают все сразу, "Передай маме, ясли надо менять..." Вторая новость привела Ёнчика в полный восторг: скоро у деда с бабой будет своя квартира, и они пригласят всех в гости.