Константин Станюкович - Равнодушные Страница 35

И он с восторженностью юноши ответил:

— Это невозможно…

— Все возможно.

Инна промолчала, опустив голову.

А Никодимцев благоговейно любовался ею и тоскливо подумал: «О, если бы он был моложе!»

Тогда, быть может, она отозвалась бы на его любовь и согласилась быть его женой… При одной этой мысли он внутренне затрепетал от счастья.

— Зачем мы с вами раньше не встретились, Григорий Александрович? — проговорила вдруг Инна Николаевна, словно бы отвечая на мысли Никодимцева.

Никодимцев густо покраснел.

— Раньше?.. Разве и теперь, когда я стар и одинок, мне менее дорого ваше позволение быть вашим другом…

— Вы не поняли меня. Тогда я была другая и стоила бы вашей дружбы… И… и, быть может, долгой, прочной дружбы, — чуть слышно прибавила молодая женщина.

Никодимцев не верил своим ушам.

То, что он считал невозможным, о чем не осмеливался мечтать, теперь вдруг не казалось ему несбыточной мечтой. Слова Инны Николаевны были для него неожиданным откровением чего-то необыкновенно светлого и счастливого…

Но оно продолжалось несколько мгновений. Яркий свет блеснул во мраке ночи и погас.

Мнительный и самолюбивый, он тотчас же посмеялся над собой. Не может же она, в самом деле, дорожить его любовью и полюбить его? Ему сорок два; ей двадцать шесть, двадцать семь. Он некрасив, неинтересен; она — прелестна.

И, принимая ее последние слова за кокетливую обмолвку, он сделал вид, что не понял их, и, стараясь скрыть волнующие его чувства, проговорил:

— Предоставьте мне знать вас такою, какая вы есть, Инна Николаевна… И знайте, что я упорен в своих заблуждениях! — прибавил он.

— Вижу! — с улыбкой проронила она. — Ну, а теперь расскажите о себе… Как это вы ухитрились остаться таким… таким…

— Каким?..

— Таким не изгаженным, как большая часть мужчин… и не педантом-чиновником, как большая часть чиновников.

— Быть может, от этого я и одинок, как видите, и история моей жизни — история одного из очень обыкновенных людей, отличающихся от других лишь тем, что я мечтал когда-то о большом личном счастье и потому не получил никакого… Но в этом случае я предпочитаю лучше ничего, чем немного. Да и вообще мой формулярный список не богат приключениями сколько-нибудь интересными, по крайней мере для нечиновника… Хотите все-таки познакомиться с моим формуляром?

— Еще бы!

— В таком случае начинаю, обещая не злоупотреблять вашим вниманием…

— Напротив, злоупотребляйте…

— Так я начну с самых дорогих воспоминаний…

— О первой своей любви?

— Нет, Инна Николаевна… Самые дорогие мои воспоминания относятся к моему отцу и к моей матери… Это были чудные, добрые люди. До сих пор бывшие ученики одной из киевских гимназий с любовью и с глубоким уважением вспоминают о своем директоре. Да, Инна Николаевна, я имею большое и редкое счастье гордиться родителями и благоговейно чтить их память… Когда-нибудь, если позволите, я привезу вам их портреты… Вы увидите, что это за открытые, добрые лица!.. Вся жизнь их обоих была исполнением долга и проявлением деятельной любви. Отец был идеалистом в самом лучшем значении этого слова и даже в суровые николаевские времена сумел сохранить в себе чувство достоинства и был гуманным педагогом, часто рискуя остаться без места и без куска хлеба. Это был скромный, незаметный герой, не сознающий своего геройства… И в этом помогала ему мать, до старости лет питавшая к нему восторженную привязанность, почти влюбленность. Она была его верным товарищем и в хорошие и в дурные дни жизни… Она бодрила его своим сочувствием, согревала своей любовью… Это была одна из тех редких супружеских пар, которая олицетворяет идеал брака. Отец любил раз в жизни и только — мою мать. Мать — только отца.

— Так только и должно любить! — вырвалось у Инны Николаевны.

— Пример их был лучшей школой. И если у меня есть какие-нибудь правила, если я, несмотря на среду, в которой живу, сохранил в себе подобие человека и не сделался бесшабашным человеком двадцатого числа, если я умею работать, если я смотрю на брак серьезно и, как вы сказали, не изгажен совсем, — то всем этим я главным образом обязан им… Не словам их, нет, — они вообще мало поучали, — а примеру… Вы простите, Инна Николаевна, что я так увлекся и так много говорю о своих… Но мне так хочется говорить о них и говорить вам… Ни с кем я не делился этими воспоминаниями… Вы позволили и… пеняйте на себя…

— Что вы? Говорите, говорите! Горячее вам спасибо, что вы со мною делитесь вашими светлыми воспоминаниями… И знаете ли что, Григорий Александрович?

— Что?

— Ведь вы — счастливец! — с чувством зависти воскликнула Инна Николаевна, невольно припоминая свое детство и отрочество.

О, она дома видела совсем не похожее на то, о чем говорил Никодимцев. Она видела почти всегда грустную и обиженную мать, слышала сцены ревности, слезы и рыдания, и мягкий, успокаивающий голос обманывающего отца… Она не знала серьезного отношения к себе… только слышала, что она хорошенькая… За ней ухаживали, когда ей было четырнадцать лет… А потом…

— Рассказывайте, рассказывайте, Григорий Александрович! — проговорила с жадной порывистостью Инна Николаевна, словно бы боясь своих воспоминаний.

— Конец жизни отца был нелегкий… Он был исключен из службы без пенсии, как беспокойный человек, и жил уроками… А я в то время кончал университет, мечтая об ученой карьере, но вместо этого отдал дань молодости, был исключен из университета, прожил два года на севере, и когда вернулся, отец умер, а через полгода умерла и мать… Экзамен мне держать позволили, но об ученой карьере думать было нечего, и я сделался чиновником… И, как видите, ухитрился дослужиться до директора департамента без протекции и связей… Меня держат в качестве человека, умеющего работать и много и скоро и не претендующего на что-нибудь высшее…

— А ваше честолюбие?..

— Было, но прошло…

— Почему?

— А потому, что синице моря не зажечь, Инна Николаевна, а, напротив, самой попасть в море… А быть подобной синицей — в этом мало любопытного.

— Но, говорят, вас назначают товарищем министра, Григорий Александрович?

— Да, говорят, но никто не спрашивает: соглашусь ли я принять такую должность?.. Впрочем, я думаю, что после моей командировки меня не сочтут пригодным на такой пост… Я не из больших дипломатов, Инна Николаевна, и с радостью принял бы место, на котором можно было бы подумать и о душе. Заработался я очень… Устал… А главное — работа уж не так захватывает меня… Ну, вот вам и мой формулярный список…

— Он неполон… А ваши увлечения?

— Их не было. Была одна привязанность в молодости.

— Отчего же вы не женились?

— Собирался… женихом был…

— И что же?

— Как видите, остался холостяком…

— Вы отказались?

— Я… И за три дня до свадьбы…

— Почему?..

— Когда-нибудь я расскажу вам этот грустный эпизод из моей жизни… А пока скажу вам только, что я не раскаивался и, главное, я не разбил чужой жизни… Бывшая моя невеста вышла скоро замуж за богатого человека и, верно, была благодарна мне, что я взял свое слово назад…

— И вы ее любили?

— А то как же? Разве иначе я сделал бы предложение?

— И скоро ее забыли?..

— Я вообще забываю не скоро.

— Она была хороша?

— Мне нравилась.

— Блондинка или брюнетка?

— Скорее блондинка…

— И вы с ней больше не встречались?

— Года три не встречался.

— Избегали?

— Нет, не случалось.

— А потом?

— Как-то встретился. Изредка встречаю ее и теперь у одних знакомых…

— Она еще хороша? — с каким-то жадным любопытством допрашивала Инна Николаевна.

— Кажется, недурна…

— Ей сколько лет?

— Тридцать пять… Но отчего эта особа вас так интересует, Инна Николаевна? — неожиданно спросил Никодимцев.

Молодая женщина слегка покраснела и торопливо ответила:

— Сейчас и видно, что вы мало наблюдали нас, женщин…

— А почему это видно?

— Да потому, что вы не знаете главного нашего порока.

— Какого?

— Любопытства.

В эту минуту вошел лакей и доложил, что чай готов.

Инна Николаевна пригласила Никодимцева в столовую.

Там сидели: Козельская, Тина и рядом с ней красавец студент Скурагин.

Он только что принес Татьяне Николаевне запечатанный конверт с ее несколькими письмами к Горскому, извиняясь, что утром, как обещал, принести не мог, так как целый день оставался при больном. Ему сделалось хуже — поднялась температура.

Обрадованная, что письма в ее руках, Татьяна Николаевна не обратила, казалось, особенного внимания на то, что бывшему ее обожателю стало хуже, и пригласила юношу напиться чаю. Он сперва отказывался. Ему некогда, он опять пойдет в больницу, но молодая девушка с такою чарующей простотой просила его остаться хоть на полчаса и отогреться после мороза, что студент, переконфуженный от такой любезности, согласился и не заметил, конечно, мелькнувшего в глазах девушки хищнически-торжествующего выражения, какое бывает у кошки, уверенной, что мыши не миновать ее лап.