Прости - Олег Юрьевич Рой Страница 35

Сам Тихонов принялся зазывать меня в гости еще настойчивее. Наверняка под влиянием тети Зины – как же, мальчик почему-то ужасно переживает, его надо отвлечь и накормить. Мне же хотелось лишь, чтобы меня не трогали. У Тани это получалось, у старших Тихоновых – не очень.

И я, едва заслышав о новом строительстве в Мирном, тут же рванул туда. На институте же окончательно поставил крест. Даже подумать было страшно, чтобы вернуться в Москву и ходить по тем же улицам, по которым мы бродили с Тосей.

В Мирном даже дорог тогда толком не было, грязь по колено (пока морозом не схватит), вдоль Ленинградского проспекта – ряд бараков, потом вместо них каменные дома поставили. В столовой каждый доставал из-за голенища кирзача собственную ложку. Мне до сих пор жаль, что свою я ухитрился потерять во время одного из переездов. Такая была память! Не то что сувенирчики и магнитики.

Работать двадцать четыре часа в сутки не способен никто. Да если бы и был способен, отдел охраны труда не позволил бы: усталый человек и техника безопасности плохо сочетаются. Но и отдыхать в Мирном было не особенно где. Компания у меня появилась – такие же, как я, работяги, но куда лучше меня понимающие, как лучше после смены «расслабляться». Не подумайте, что мы всерьез пьянствовали – за дрожащие с похмелья руки могли моментально выгнать. Так что мы, что называется, знали свою меру. Да и самогон, что поставлял нам и другим страждущим дед Василий из соседнего поселка, был хорош: никакого тебе сивушного духа и, если не усердствовать, никакого похмелья.

Но скажу сейчас, с высоты прожитых лет: пресловутая «мера» обманчива, это дорога в одну сторону. Да, за пьянку со стройки гнали, но выгнанные, став бичами, как-то устраивались: кто-то становился вольным добытчиком, кто-то охотничал. Признаться, я тогда о перспективах и не задумывался. Якуты – те моментально спивались, а мы-то с приятелями «меру знали».

Если бы не Таня…

Увидев ее, я глазам не поверил: стоит посреди «проспекта», пусть и не залитого грязью, лето жарким выдалось, подсохло все, но все равно, одно название что город, а так село селом. А она – в светлом платьишке, в косыночке, эдакая краля. Правда, не в босоножках, а, как все, в кирзачах. И смотрит по сторонам, словно ищет чего-то.

Кого-то.

Меня.

– Ты ж в институт хотела этим летом поступать? – удивился я чуть не вместо приветствия.

– Успеется, – отмахнулась Таня.

Как ее родители отпустили – загадка. Впрочем, не с ее характером ей что-то запрещать: если решила, так тому и быть.

Нет, она не принялась мне на шею вешаться. Но в опеку взяла жестко. Что еще за выпивка каждый вечер? И не пускала меня, и бригадиру жаловалась, и с приятелями моими ругалась, чуть не силой меня из их компании вытаскивая. Однажды я, отбиваясь, едва не ударил ее – с пьяных-то глаз. А она все не унималась, хотела, чтоб за ум взялся, чтоб учебу продолжил, голова, дескать, у меня светлая. Я злился, конечно. Легко ли быть посмешищем всей стройки:

– Глянь, Борис, невеста за тобой пришла, теперь держись. У такой не забалуешь!

Невеста? А меня кто спросил?

– Дурак ты, Суховеров, – отчитал меня бригадир. – Проворонишь ведь счастье свое. Девка-то – огонь. Другая бы давно на тебя рукой махнула, а эта любит. Не упусти.

Любит? Да она же просто по-товарищески меня поддерживает! Семеныч в ответ только по лбу мне постучал согнутым пальцем. Почти черным от въевшейся навечно грязи.

Дня два я ходил как мешком стукнутый. А после позвал Таню на берег. Туда все ходили поговорить. Даже зимой. А в начале осени Ирелей лежал под обрывом синей шелковой ленточкой. И небо было такое же яркое, высокое. Снизу синь, сверху синь, аж глазам больно. Таня щурилась и кусала губы. Как будто боялась.

Правильно боялась. Я и сам боялся. Поэтому начал с ходу, как с обрыва прыгнул:

– Ты давай брось это дело. Надо мной все ребята смеются. Иди, говорят, вон невеста за тобой явилась. А какая ты мне невеста? Я тебя не люблю и никогда не полюблю. Так что хватит за мной ходить. А лучше уезжай, поступай в свой институт и так далее.

Я думал, она заплачет. Но она только губы сжала и побледнела. Худенькая, маленькая, на самом краю обрыва. Казалось, ее первый же порыв ветра вниз сбросит.

– Отойди, – я попытался отодвинуть ее от края, да где там. Только головой мотнула – и глядит не пойми куда.

Тут уж я вправду перепугался: что, если она в расстройстве решила сама вниз шагнуть? Разбиться не разобьется, тут глина и песок, но ведь переломается, дура.

– Не бойся, – сказала она наконец и даже улыбнулась, горько так. – Ничего я не сделаю. Только и не уеду. А если сам уедешь – найду. Я все понимаю, но это не имеет значения.

Я глядел на нее почти с уважением. Тогда-то уже понимал, что не такое уж я сокровище, чтоб за меня цепляться. А вот уцепилась. Ручки маленькие, но сильные. Кулачок крошечный, а ведь не выпустит.

И не выпустила. И из пьянства вытащила, оттащила от края, куда я уже готов был шагнуть. И доучиться заставила.

Тогда я, наверное, и сдался. Если ее устраивает муж, который ее не любит, так тому и быть. Она-то меня, к слову, в ЗАГС не тащила, даже не намекала. Вот про ту же учебу – да, всю плешь проела, а про женитьбу – ни-ни. Да и про все остальное. Сейчас кому скажи – не поверят, а мы с ней поцеловались в первый раз только на собственной свадьбе. Она просто заботилась обо мне и ждала. Я никогда не спрашивал (а теперь уже и не спросишь): не жалеет ли? Но думаю – нет. Она такая. Была.

Может, я был и не самым лучшим мужем, но на других женщин не заглядывался. Отец с матерью, кстати, вот кто счастлив был. Отец с Тихоновым еще когда в письмах эту тему обсуждали, мол, неплохо бы. Брачные заговорщики.

Перед самой свадьбой хотел было я еще раз с Тосей поговорить. Но никто не знал, где она: отучилась и уехала. Из деканата меня чуть не пинками выгнали – кто ты такой, чего выспрашиваешь. В общежитии и того хуже, чуть в милицию не сдали.