Далекий гость - Василий Никанорович Радин Страница 35

Теперь следовало обогнуть врага этим же чистым полем, которым ползла сейчас к лейтенанту Женя, и подавить огневую точку гранатами.

Я вжимался в землю как только мог, не обращая внимания на обжигающую боль в левом плече.

Только бы успеть! Только бы не попасть на мушку к снайперу, прежде чем успею швырнуть в этот проклятый сруб хотя бы одну «лимонку»!

Я не видел, не знал, что происходило в пойме, и приподнял голову лишь тогда, когда по моим расчетам был слева от сруба, у самой кромки леса. Так оно и оказалось. Можно бросаться на штурм: достаточно пробежать пятнадцать — двадцать метров — и граната достанет врага. Можно для большей безопасности и надежности проползти еще немного и подобраться к срубу вплотную лесом. Но кто знает, не поставили ли педантичные фрицы сзади парочку-троечку мин, чтобы обеспечить себе безопасный тыл? И вообще, откуда они здесь взялись? Может быть, в лесу нас ждет не спасенье, а новая вражеская засада?

И в этот момент, занятый своими мучительными соображениями, между очередями вражеского пулемета я услышал сдавленный, отчаянный стон:

— Коля!

Это кричала, несомненно, Женя. Я оглянулся. Девушку я сразу не разглядел, но снова раздался уже отчаянный, безнадежный крик:

— Коля-а-а!

То, что я увидел, потрясло меня. Наш лейтенант приподнялся в сухой траве на локтях, затем неловко встал и, как слепой, растопырив руки, шагнул на крик.

И тут снова застучал вражеский пулемет. Не помня себя от злости, от горя, от слепящей глаза ненависти, я рванулся к срубу и одну за другой швырнул гранаты…

…Скоро солнце опять спрячется за гребень дальнего бора, а на моем этюде все только ощерившийся злым огнем смолистый незакрытый сруб да серая выгоревшая осенняя пойма с распластавшимися то тут, то там бойцами.

Как выразить мне в картине все, что столько лет волнует и мучает меня? Ведь если бы не моя медлительность и рассудительность перед последним решительным броском, вполне могло статься, что и наш юный взводный, и сероглазая Женя остались бы живы? По крайней мере, в этом бою…

Глава вторая

В ГОСТЯХ У ЧУКЛАЕВА

— Здорово, сосед! — слышу я и вздрагиваю от неожиданности. За оградой моего сада — лицо Петра Лукича Чуклаева, на котором выделяется черная квадратная борода. Заискивающе и одновременно изучающе сверлят меня его глубоко посаженные глаза.

Давно я не видел соседа. Одет, вижу, небрежнее, чем обычно, — суконная фуражка, потрескавшиеся, в засохших потеках глины сапоги, помятый пиджак.

— Ничего видик получился, — кивает сосед в сторону картины. — Не хуже, чем в магазине продают. Чего ты, Иван Аркадьевич, свой талант в четырех стенах прячешь?

— Какой там талант!

— Нет, не скажи, не скажи, сосед, — осклабился Чуклаев. — Устроил бы как-нибудь в селе выставку. А не то продал бы хоть соседям что из своих картин. Наверно, немало ты их намалевал?

— Немало, — простодушно признался я.

— Вот-вот… Хоть бы показал когда по-соседски.

— Заходите, если интересуетесь, — сказал я и пожалел сразу же: «И кто за язык тянул?» Не нравится мне этот человек — и все тут.

А Петр Лукич тем временем уже перешел в наступление:

— Нет, и вправду, людям сказать — засмеют. Пятый год живем рядом, а ни разу друг у друга в гостях не были…

Я пожал плечами:

— Как-то все случая подходящего не было.

— Так, брат, случая ждать — никогда соседской горилки и не попробовать. Зашел бы на часок, а?

— Да я… — развел я беспомощно руками. — Вон этюдов наставил… Заканчиваю, а там и дела есть…

— А, большая печаль! — махнул рукой Чуклаев. — Что с ними сделается? Пущай себе постоят, отдохнут. Посидим, поговорим. А дела, брат, никогда не кончатся. Пошли-ка!

— Может, все-таки посреди недели как-нибудь, Петр Лукич?

— Обижаешь, Иван Аркадьевич, — черная борода соседа уперлась мне в грудь. — Не бойся, не задержу я тебя, а уважение окажешь…

Он оторвал руки от загородки и решительно прибавил:

— Ну, жду я тебя, очень жду, дорогой сосед!

Чуклаев повернулся и, твердо ступая чуть вывернутыми ногами, выбрался на тропинку между нашими дворами. Держался сосед прямо, был он еще здоров и крепок, хотя и числился в пенсионерах.

Плотно звякнула щеколдой высокая дубовая дверь в каменном заборе, окружавшем его усадьбу, сыто рыкнул пес, гремя цепью.

Убирая мольберт и краски, я раздумывал над этим неожиданным приглашением. Мы с женой Клавой недолюбливали своего соседа, хотя и сами объяснить не могли бы почему. Можно бы и не ходить к нему, но приглашение соседа — особая статья, с соседом жить. Мало ли что? Не сумел отказаться вовремя, теперь и вовсе неловко, — не сдержишь собственное слово. Жаль, у Клавы в школе вторая смена: вдвоем все-таки было бы веселей.

Не спеша прикрыл я калитку и зашагал к чуклаевскому особняку. Рядом с моей хатой его домина выглядел настоящим дворцом. С высоким, едва ли не в этаж каменным фундаментом, просторной застекленной верандой, окнами с резными наличниками, весь он излучал спокойствие и достаток. Железная крыша, обшитые дорогой рейкой стены, низкий заборчик, отделявший от сада огород, — все ежегодно обновлялось, подкрашивалось и подмазывалось. Все свидетельствовало о неусыпных заботах хозяина.

Пес, сидевший на цепи в конуре, молчал до тех пор, пока я не ступил на высокое крыльцо. Стоило же мне сделать первый шаг, как он зашелся истошным лаем.

Петр Лукич торопливо выскочил на крыльцо.

— Цыц ты, холера! Проходи, гостюшка дорогой.

Тут из-за веранды кто-то окликнул Чуклаева:

— Хозяин, подь-ка на минутку!

— Чего там?

— Чего-чего, нужон!

— Проходи, Иван Аркадьевич, проходи в дом, — засуетился Чуклаев, сбегая с крыльца.

От веранды, левей, тянулся широкий, в два кирпича, ряд кладки, за которым стояли двое рабочих. Один, кряжистый, широкоскулый, с твердым, уверенным взглядом, держал в руке кирпич и слегка подбрасывал его, будто взвешивая. Второй, высокий, худой, с ввалившимися небритыми щеками, понуро стоял рядом.

— Слабоват кирпич, — сказал кряжистый, когда хозяин остановился около кладки.

— Это почему? — поднял лохматые брови Петр Лукич.

— Почему-у-у? — протянул второй мужик, не поднимая головы. — Брачок, видать. Вот и слабоватый.

А кряжистый хрястнул тот кирпич, что подбрасывал на ладони, о колено, — в руках осталось по ноздреватой половинке.

— Не себе, видно, брал. Вот он и хлипкий, твой кирпич.

— Сверху, видать, попался — подмок, — оправдывался хозяин, — а возьми-ка снизу — колуном не расшибешь, хоть церковь клади. — Петр Лукич повернулся в мою сторону. — Не купишь две-три сотни?

— А зачем мне? —