Сестрины колокола - Ларс Миттинг Страница 35

Он вышел из уборной и остановился перед домиком, не заходя внутрь.

– Просто темно, – пробормотал он. – Просто темно. Скоро на меня прольется дневной свет и вдохнет в меня новые силы. Герр Ширтц в 1840 году справился, и я справлюсь.

Но надежда похожа на яйцо. Кажется, вот-вот встанет во весь рост, ан нет – тут же опрокинется набок.

Занимался день. Шёнауэр оделся и пошел к церкви. Больше никого было не видать; отчетливо слышалось лишь похрустывание его шагов по мерзлой траве.

Последние дни он довольствовался тем, что делал наброски церкви издали, а потом уходил в свой домик и там доводил их до ума. Герхард понял, что этим рисункам суждено остаться никудышными. Он мог часами сидеть и подправлять их, но вид жалких набросков вызывал у него просто физическую боль в подреберье, пальцы отказывались держать карандаш, нервы были на взводе, всякое желание работать пропадало. Здесь не было ничего, что всю жизнь помогало ему справляться с трудностями; ему уже не верилось, что у него вообще имелись какие-то способности. Что-то тяжелое, мощное, какая-то неведомая сила давила на него под этими нависающими скалами на краю леса.

Ужины с пастором превратились в недолгие и немногословные встречи, иногда оживляемые взвизгом ножа по фарфору. Вчера пастор показал Герхарду истрепанную книгу, в которой значилось, что дверь заменили в 1844 году, а портал, вероятно, сожгли.

Открыв замок, Шёнауэр вошел в церковь и почувствовал, как затрепетали ноздри от запаха смолы, пыли и плесени. Крохотные оконца под потолком чуть посветлели в лучах утреннего солнца, но все равно было слишком темно, чтобы рисовать. Взгляд проникал едва до половины помещения.

«Никогда мне не понять, как же эта церковь построена, – подумал он. – Она вся будто срослась воедино, а потом ее пропитали тайным составом, полностью скрывающим следы строительных приемов и способов обработки: ни единого паза или сочленения, выдавших бы идею, лежащую в основе».

Высоко над головой Герхард едва различал уложенные крест-накрест прогоны, все эти балки, встречающиеся под определенным углом и загадывающие загадку о том, что на чем покоится и какой вес удерживает.

Он зашел в ризницу и остановился у окна. Оконные рамы растрескались, на красочных узорах образовались потеки от просачивающейся в щели воды. У себя в Дрездене он думал, что всего-то и надо будет внимательно всмотреться, понять, как устроена церковь, а потом сделать рисунки и рабочие чертежи.

Теперь же он видел, что эта церковь строилась не по чертежам. Ее возводили на глаз, применяя ручной труд. Скорее топором, а не столярным инструментом. Соединяли окоренные бревна при помощи давно забытых умений. Ни следа работы пилой – только тесак, долото и острый нож. Даже пол выложен выровненными досками из колотых клиньями бревен. В носу щекотало от сильного запаха смолы. В здешних церквях благовония не курили. Более чем достаточно было смолы, этого норвежского благовония.

Считайте себя спасителем, студент Шёнауэр.

Он покачал головой. Он ощущал себя скорее не спасителем, а осквернителем гробниц. Преисполненный жажды утешения, приятия, Герхард посмотрел на запрестольный образ, которому тоже предстояло отправиться в Дрезден. Но нет, ничего. Далеко впереди, едва различимый в бледных лучах света, висел Христос, серовато-желтый, как состаренная кость. Спаситель безмолвствовал, глядя поверх Шёнауэра.

«Я не справлюсь, – сказал себе Герхард. – Тут никто не справится. Если церковь разобрать, ее цельность будет утрачена навеки. Я не способен охватить умом все то, что здесь есть. Однако самое главное, ее глубинная сущность, сгинет, когда ее разберут».

Еще один страх дал знать о себе. Страх первого дня в этом месте, когда он услышал церковные колокола. Теперь он был уверен, что они невзлюбили его. Они витали где-то высоко над ним, они жили там, в воздухе, на свободе, в покойном равновесии. Всегда настороже, чутко улавливая любое движение внизу. Нужно бы ему подняться наверх, посмотреть, где они висят, но он боялся задеть колокольную веревку: один неверный шаг, и они отзовутся грозным гулом.

Герхарда еще долго терзали мысли об осквернении святыни. Но внутри церкви царил ночной холод. Шёнауэр пошел и широко распахнул боковую дверь. Внутрь хлынул свет и по-утреннему свежий воздух, но в самые дальние уголки они все равно не проникали.

Наверняка придется ждать еще не меньше часа, прежде чем можно будет приступить к рисованию. По скрипучим деревянным плахам он двинулся в глубь церкви, в густую непроницаемую тьму.

Ему вдруг показалось, что он слышит голоса строителей церкви; он прикрыл глаза, пытаясь представить этих людей. В сумрачной дымке угадывались очертания существ, принадлежавших иному времени. Склонившись над бревнами, эти мастера забытых ремесел топором и ножом строгали и рубили, не зная ни часов, ни календаря; световой день диктовал, сколько времени можно работать. Они неспешно, без всяких дипломов и званий, нарабатывали себе память и славу. Об их опыте свидетельствовали шрамы на кожаных фартуках.

Здесь все дышало тем величием, которое невозможно втиснуть в рамки обязательных программ Академии художеств в Дрездене. Под сводами парило нечто, чего не разбавить воздухом, не разъять на очевидные составные части: незримая душа благоуханного освященного дерева, призрачные испарения, столетиями курившиеся над бременем забот и проблесками надежд. Складывающиеся из чаяний сотен давно почивших людей, надежд столь отчаянных, что в свое время они оказались невыносимыми, но высвободились после смерти и собрались здесь, чтобы витать высоко под сводами.

Тут прямоугольник света, падавшего из боковой двери, пересекла какая-то тень. Легким шагом приближалась едва видимая фигура – нечто, сотканное из темноты в непроглядной мгле; слегка поскрипывали плахи пола.

Фигура ненадолго остановилась, наверное, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку; тихо прошла, словно проплыв, по центральному проходу и уселась на скамью у самой стены.

Мидтстрандская невеста

– Какая красота, – прозвучал мужской голос.

Эти слова гулко отозвались в пустом пространстве храма; Астрид осмотрелась, но никого не увидела. И тут в едва освещенном пространстве между скамьями появился немец, тот самый художник, державший в руках альбом для рисования. На каком-то странном, деревянном датском языке он попросил извинить его, если помешал, и задал вопрос, которого она не разобрала, так что ему пришлось повторить:

– Вы пришли помолиться?

– Нет. Я просто сидела.

– У нас обычно приходят в церковь молиться. Часто на рассвете после беспокойной ночи.