Исаак Бабель - Воспоминания о Бабеле Страница 36

Из Парижа в Москву. 30.XI.27 г.

"...Рецензию получил. Спасибо.

...Идет ли пьеса еще где-нибудь? Если у тебя накопились еще материалы, сделай милость, пришли. Что тебе сказали в Александринке? Прежде чем перерешать, я хотел бы знать в точности положение дела. Напиши откровенно...".

Из Парижа в Москву. 22.XII.27 г.

"...Сколько представлений выдержал "Закат" в Одессе и Баку? Собираются ли ставить еще где-нибудь? Не знаешь ли ты, как идут репетиции во 2 МХАТе?.."

Из Парижа в Москву. 10.I.28 г.

"Со всех сторон мне сообщают, что 2 МХАТ разваливается, что никакой постановки там не будет <...> Не худо бы тебе побывать на репетициях, если только они происходят. Если хочешь, я напишу в этом смысле Берсеневу или Чехову...".

Из Парижа в Москву. 11.III.28 г.

"...Посмотрим, даст ли "Закат" что-нибудь? Никогда с большим отвращением не относился к этой пьесе, к разнесчастному и надоевшему детищу, чем теперь...".

Об искусстве и о лучших для себя условиях, чтобы им заниматься в полную силу, Исаак Эммануилович думал постоянно.

В одном из первых своим писем ко мне (23.IV.25 г.) он писал:

"...Последние дни я много думаю о вашем искусстве и моем и со всей страстью убеждаю себя, что мне душевно нужно на два года отказаться от моей профессии... Жизнь моя пошла бы лучше и позже, через два года я сделал бы то, что нужно мне и еще, может, некоторым людям...".

Из Парижа в Москву. 5.IX.27 г.

"...Я здоров, работаю, результаты скажутся не скоро, м. б. через много месяцев. Что же делать? Работать по методам искусства <...> - это одно из немногих утешений, оставшихся мне. В материальном смысле от этих утешений, конечно, не легче...".

Из Парижа в Москву. 22.VII.28 г.

"...Где тонко, там и рвется. Я, кажется, писал тебе о своей болезни, о том, что работать я не в состоянии, с великим трудом влачу "бремя дней". Ты сама можешь судить - как это все кстати. Я серьезно подумываю о том, чтобы центр тяжести моей жизни перевести из литературы в другую область. У меня всегда было так - когда литература была побочным занятием, тогда все шло лучше. С такими требованиями к литературе, как у меня, и с такими ограниченными возможностями выполнения нельзя делать писательство единственным источником существования. В России я все это переменю. Завтра еду в Брюссель - повидаться с матерью и сестрой, пожить там, если будет к тому возможность, потом вернусь на короткое время в Париж и отсюда уеду в Россию. Только там я смогу снова стать "ответственным" за свои поступки человеком, сочинить какой-нибудь план жизни...".

Из Парижа в Москву. 10.IX 28 г

"...В Россию я приеду в начале октября. Первый этап будет Киев, а где жить буду - не знаю. Оседлости устраивать пока не собираюсь, буду кочевать где придется <...> Приезда моего не утаишь, в Москве я жить не буду, как это все сделается?

Я возвращаюсь, состояние духа у меня смутное, Работать столько, сколько бы надо, - не умею, мозги не осиливают. Я чувствую впрочем, что житье, вольное житье в России, принесет мне много добра, выправит и выпрямит меня. Я считаю сущими пустяками (и скорее хорошими, чем дурными) то, что я не печатаюсь, не участвую в литературе. Чем дольше мое молчание будет продолжаться, тем лучше смогу я обдумать свою работу - только бы, конечно, с долгами развязаться к на прожитье зарабатывать <...>".

Из Парижа в Москву. 21.IX.28 г.

"...Выехать я собираюсь отсюда первого октября. В Киев - который будет первым моим этапом - приеду числа шестого-седьмого (хочу на два дня остановиться в Берлине). В литературных или начальственных кругах вращаться не собираюсь, хотелось бы пожить в тишине <...>".

Из Киева в Москву. 24.Х.28 г.

"...В Киеве я пробуду еще недели две-три, потом поеду в какое-нибудь захолустье работать. Куда поеду - еще не знаю. Противоположение Парижа и нынешней России так разительно, что я никак не могу собраться с мыслями, и душа от всех этих рассеянных мыслей растерзана. Стараюсь, как только могу, привести себя в форму...".

Из Киева в Москву. 26.XI.28 г.

"...Вчера не мог написать подробнее, п. ч. голова очень болела. Я теперь часто хвораю. Очень часто головные боли, - очевидно, у меня мозговое переутомление. Тут бы работать, а голова часто отказывается. Часто мне бывает от этого очень грустно. Но так как я упрям и терпелив, то надеюсь, что вылечу себя. <...>.

Я пока остаюсь в Киеве, вернее, за Киевом, живу, можно сказать, в губе у старой старухи отшельником - и очень от этого выправляюсь душой и телом. Может, и хворости пройдут..."

Во имя искусства он неустанно стремился все превозмочь и в себе, и вокруг себя.

Принести искусству все возможные и невозможные жертвы - вот каков был символ веры Бабеля.

Однако даже самые пламенные намерения не всегда и не всем удается осуществить.

Не удалось и Бабелю осуществить программированное им в последнем письме ко мне стремление "жить отшельником".

Переписка наша прекратилась, и мы больше не виделись, поэтому о дальнейшей жизни Исаака Эммануиловича я могу судить только по опубликованным письмам его к другим адресатам и по воспоминаниям А. Н. Пирожковой.

У Бабеля были столь непомерные требования к совершенству художественных своих произведений, и создавал он их так медленно, что, видимо, волей-неволей, чтобы заработать на жизнь, пришлось ему вернуться к работе в кино.

Но если над сценариями "Беня Крик" и "Блуждающие звезды" он трудился, предъявляя к себе те же требования, как и при создании прозы или пьесы, то, по-видимому, в последние годы он работал в кино скорее ремесленно, чем творчески, предпочитая исправлять чужие сценарии.

Невозможно без горечи думать о конце его жизни.

Невозможно не сожалеть о неосуществленных творческих его планах и пропавшем архиве.

Остается надеяться, что "рукописи не горят", а архив этот предстанет перед исследователями творчества Бабеля, его читателями и почитателями.

Лев Никулин

ИСААК БАБЕЛЬ

Он любил забавные мистификации. Занимался мистификациями в шутку и всерьез, вероятно, для того, чтобы лучше узнать человека.

Мы учились в одно время в Одессе, в коммерческом училище "имени императора Николая Первого". Странно, что одесское купечество избрало шефом своего училища царя, не уважающего коммерцию.

Бабель был на один класс моложе меня, но я помнил мальчика в очках, в старенькой тужурке и помятой фуражке с зеленым околышем и гербом в виде жезла Меркурия.

Когда мы встретились через шестнадцать лет у Василия Регинина, журналиста, редактора журнала "30 дней", Регинин Бабеля не назвал, а представил его как крупного хозяйственника. В темно-синей куртке, по старой памяти называвшейся френчем, Бабель все-таки совсем не походил на хозяйственника. К тому же Регинин быстро свел разговор на литературные темы, спросил, читал ли я "Соль", "Смерть Долгушова" и другие рассказы о Конной армии. Тут Бабель сказал:

- Вы меня не помните? А я вас помню. Вы играли роль Тартюфа в ученическом спектакле, в комедии Мольера.

Я ответил, что играл в первый и последний раз в жизни.

- Я думал, что вы будете актером... Ну, а я похож на ответственного работника?

Я заметил, что он играл эту роль неважно. Но ответственно. Бабель засмеялся.

Регинин был, как говорится, профессиональным собеседником и рассказывал в тот вечер увлекательные истории. Поэтому мы больше слушали, чем вспоминали былое или обсуждали настоящее и будущее.

Прощаясь, Бабель сказал: "Будем видеться".

Получилось так, что в ту пору видеться нам пришлось больше всего за границей, в Париже, осенью 1927 года.

В первый свой приезд в Париж Бабель как бы растворился в этом городе. Его вскоре перестали интересовать Монпарнас, кафе "Куполь", "Дом". Он зачастил к нам, на авеню Ваграм, вернее на улицу Брей, где в дешевом отеле "Тильзит" жил всякий народец - русские, иностранцы без определенных занятий. Бабель не имел привычки предупреждать о своем приходе по телефону. Однажды он меня не застал и постучался к моей соседке, актрисе "Летучей мыши" - в то время кабаре Балиева гастролировало в Париже накануне отъезда в Нью-Йорк.

Ему ответил мужской голос.

Бабель вошел и увидел молодого человека.

- Вы к Тамочке? Она ушла на репетицию.

- А вы кто будете? - деликатно осведомился Бабель.

- А я ейный ухажер.

Бабель потом со смехом рассказывал об этом разговоре. Он подружился с этой парой, предвещал молодому человеку блестящую артистическую карьеру. Так и случилось. Теперь это знаменитый характерный артист американского кинематографа. А моя соседка - его жена. И оба они тепло и нежно вспоминают Бабеля.

В Париже он переписывался со мной так называемыми "пневматичками" записочками, пересылаемыми пневматической почтой.

"Дорогой Лев Вениаминович. Я совсем расхворался. По ночам не сплю, задыхаясь, простуда страшная, глаз пухнет, гноится,- вообще я разлагаюсь гораздо менее эстетично, чем парижская буржуазия. Я очень хочу вас видеть. Компаньон я, конечно, никудышный. Как только оправлюсь - заявлюсь к вам. Предварительно - предупрежу письмом.