Никто не знает Сашу - Константин Потапов Страница 36

27. Саша Даль, в реке

– Ну, ок… – он с удивлением заметил, как мгновенно на её просьбу откликнулся низ живота. И как выше, где-то в груди, уже разливалось сожаление. Он либо откажет ей даже в одной постели, либо откликнется и откажет айфону под подушкой, посту в ленте, который мог быть его выдумкой, иллюзией.

Она легла близко, близко-близко, а он вытянулся в струну, а она написала, что иногда прошлое возвращается, она лежала рядом, горячая, длинная, мягкая, а он вытянулся в струну, она написала это сразу после его поста про «вспомнить прошлое», который он написал сегодня утром, на этом же диване, мучимый головной болью, где теперь она лежит рядом, а она – под подушкой, в смартфоне, в ленте, в посте, он путался между двумя. Он хотел потянуться к смартфону, но она сама протянула к нему ступню, коснулась пальчиками его бедра, они лежали так вечность – его рука под подушкой на смартфоне, её ступня вплотную к его бедру. С одной всё кончено, кончено ещё несколько месяцев назад, и нет никакой надежды, несмотря на надежды, с другой всё может быть прямо сейчас, прямо сейчас, но не продлится дольше этой ночи, максимум до утра, он понимал это, и она понимала это, а если не понимала это, то она совсем глупая, глупая дура. Или просто несчастная, разведённая так же, как он, такая же свободная, высокая брюнетка, с ногами в татуировках, с аккуратными пальчиками, с губами как у Катеньки, с глазами-миндалинками, он положил руку на её лодыжку.

…эта была единственная тёплая точка в той холодной ночи, и всё вокруг неё так и кружилось до самого рассвета и мы лежали в реке мы с ней оба оказались в реке и холодная комната кружилась и кружилась вокруг тёплой точки и точка разрасталась росла а потом захватила нас захватила комнату захватила дом захватила весь её маленький городок меня и её её и меня мы были одним были одним мы лежали в реке мы были – река, и он уже думал сжать это холодную лодыжку в горячей руке, сжать чуть-чуть, но даже чуть-чуть – это значит повернуться со спины набок, а повернуться набок, это значит, лицом к её лицу, а это значит, поймать её губы своими, а это значит, притянуть её к себе, лечь на неё, или утянуть её на себя, и войти в неё, в её развод, в её одинокие выходные, в её холодный дом, в её не могу уснуть, в её отвыкла одной, в винишко по вечерам, джоинты по утрам, войти в это всё, стать частью этого, разделить с ней ещё и это, несмотря на свои плацкарты, дороги, залы на 30 человек, развод и пост в ленте, или даже внести в её одиночество и развод – свой развод и всю свою гитарно-бардную неустроенность, и когда он понял, что это не поможет ни ему, ни ей, он убрал руку с лодыжки, он не сжал её, не повернулся, не поцеловал, не притянул, он проспал минут тридцать в полуобомороке, между явью и сном, и сбежал на электричку, соврал, что перепутал время, хотя какая разница – на какой ехать, хотя она знала расписание электричек лучше него, он сбежал, так и не переспав с

28. Бальзак Веньяминович, говнарь, уличный музыкант в электричке Тула – Москва, возраст неизвестен

Господа, вы, разумеется, поспешите меня спросить – как, как состоялась та грандиозная встреча вашего ничтожного слуги и Самого: маэстро солнечной плети, повелителя Am-Dm и почётного обладателя ордена прожжённого в дым?

А я поспешу вам ответить, господа! А я вам скажу!

Та грандиозная встреча состоялась в легендарной электричке «Тула – Москва», что идёт ровно три часа двенадцать минут с юго-востока нашей необъятной родины на северо-запад и прибывает на Курский вокзал аккурат после полудня.

Кто хоть раз совершал утомительный трёхчасовой путь на сей электричке из города Тула в город Москву, помнит, что электричка сия знаменита прежде всего своими обоссанными тамбурами.

О, запах аммиака и застывших нечистот! О, вечный спутник русской жизни!

Казалось бы, двадцать первый век гордо шествует по планете, даря нам прелести биотуалетов, последнего айфона, новой этики и третьей волны феминизма, но наш человек по-прежнему ссыт.

Ссыт, потому что не может не ссать, господа!

Ссыт по велению своей тревожной и беззащитной души! Ссыт, ибо в электричке маршрутом «Тула – Москва» нет туалета системы био! Нет даже простого туалета системы «Очко-Шпалы». Нет ни одного туалета во всех девяти вагонах! Туалеты сломаны, и наглухо закрыты. Отменены, как мерзкие цисгендерные харассмеры! Но третьей волной феминизма здесь тоже не пахнет. Пахнет здесь иначе! А в тамбуре на стекле вагона четвёртого нацарапано «Ксюха – шлюха и сосёт».

И именно в этом тамбуре я и стоял, прислонившись тяжёлым челом к мутному и зябкому стеклу, глядя на просторы нашей родины сквозь вышеозначенную надпись. Стоял с неясной тяжестью в сердце и терзаемый похмелюгой. Было мне так же мутно и зябко, а внутри меня всё так вздрагивало и осыпалось, как обрубок хорея на стекле, как поспешный ямб колёс подо мной.

То вдруг: ту!-ту, ту!-ту ту!-ту.

А то вдруг: ту-ту! ту-ту! ту-ту!

И никак не могли сойтись эти два главных метра русской поэзии, отчего мутило ещё сильнее и было мне совсем невозможно. Сталкивался величавый ямб и просторечивый хорей, сталкивался Бродский и Пастернак, Есенин и, м-м-м-Мандельштам, Пушкин и пусть будет Дантес. Да, господа, вы мне возразите – Дантес же стихов не писал? А скорее даже наоборот! Но не с Лермонтовым же мне сталкивать Пушкина? Где это видано – Пушкин и Лермонтов в противостоянии? Это же явления одного рода, пусть и разных величин! «Погиб поэт невольник чести, когда не в шутку занемог». Нет, Пушкина надо сталкивать исключительно с Дантесом, а «Столичную» с «Жигулёвским»…

Но тогда, когда я стоял в обоссанном тамбуре, и весь вздрагивал то хореем, то ямбом, мне было не до литературных сентенций, мне хотелось одного – шипучего пенного «Жигуля». Но можно и крепкой «Охоты», или на худой конец «Балтики», можно