Город Антонеску. Книга 1 - Яков Григорьевич Верховский Страница 36

И имя дали мне по еврейской традиции: Яков-Иосиф.

Яковом звали отца моего папы – и в честь него мне дали имя Яков. А Иосифом звали отца моей мамы – и в честь него мне дали имя Иосиф. Так я стал Яковом-Иосифом. Два имени всю мою жизнь доставляли мне неприятности – вызывали недоумение и подозрительность, и я чувствовал себя неловко, как будто бы в чем-то виноват.

Бабушка Слува называла меня ласково: «Янкале».

А мальчишки во дворе называли «Янкель-Дудль» и, завидев меня, начинали орать: «Янкель-Дудль скушал штрудель!» Я очень обижался на эту дразнилку, но штрудель, сладкий пирог из слоеного теста, – очень любил. Жаль только, что бабушка пекла его редко – только на праздники. Много вкусных вещей готовила бабушка на еврейские праздники.

Песах… Бабушка приходит из синагоги. Вся семья садится за накрытый белой скатертью стол. Ярко горят свечи. Все выглядит празднично – и стол, и одежда, и лица моих родных.

Я сижу за столом вместе со всеми на маленькой подушечке, которую положили на стул, чтобы мне было повыше. Рядом бабушка. На руках у нее Зоинька – дочка дяди Мили. Нам весело, мы гримасничаем и хохочем. Зоиньки давно уже нет в живых. Ей было восемь, когда она погибла вместе со всеми евреями в 1941-м…

Я очень люблю праздники, и мне вспоминается еще один.

Однажды летом бабушка сказала, что сегодня у нас праздник – сегодня к нам приезжает Анечка.

Анечка – это младшая сестра моей мамы, а значит, моя родная тетя, и я очень разволновался. Весь день я помогал бабушке печь штрудель и готовить для Анечки постель – сам таскал тяжеленные пуховые подушки.

«Кик вус махт дер кляйнэр!» – «Посмотри, что творит этот малыш!» – смеясь, говорила бабушка моей маме.

И вот наконец приехала Анечка. Молодая. Нарядная.

Она приехала к нам из Харбина. Там, в Харбине, она жила в большом и красивом доме. У нее были даже, как у принцессы, слуги и две собаки – огромный дог и рыжий щенок боксер. Но Анечке было грустно, она соскучилась и захотела вернуться домой. Она ехала к нам долго, сначала на поезде, а потом на пароходе и привезла много подарков: четырнадцать чемоданов, большущий деревянный сундук и настоящий патефон с пластинками Лещенко.

Теперь Анечка будет жить с нами. В честь ее приезда бабушка накрыла стол, и я постарался сесть рядом с моей новой тетей. Что-то притягивало меня к ней – она была такая красивая и от нее так вкусно пахло!

Бабушка налила мне в тарелку бульон из курочки с монетками жира и длиннющей белой лапшой. Когда втягиваешь ее в рот, брызги летят во все стороны и слышно бульканье.

«Не тяни коня за хвост!» — говорит мне тетя Аня. От стыда я краснею, на глаза наворачиваются слезы.

«Посмотри, ведь это просто – набираешь в ложку немного бульона с лапшой, а затем губами сжимаешь ложку и все. Ты понял?»

Я понял и с тех пор никогда «не тяну коня за хвост».

Многому из того, что должен знать «интеллигентный» одесский ребенок, научила меня тетя Аня. Но недолго пришлось нам пожить всем вместе. Вскоре я услышал новое слово: «ре-эми-грант-ка».

Моя тетя Аня, оказывается, «реэмигрантка».

И ей нужно уезжать. И бабушка плачет и рассказывает соседям, что Анечка уезжает в Москву «продолжать образование».

Анечка сложила свои вещи в маленький чемоданчик и уехала. Часть привезенных из Харбина нарядов бабушка продала в театры – их можно было носить только на сцене, а остальные украл наш дворник Прокоша, когда в Одессу вошли румыны.

В Москве моя тетя нашла пристанище у доброй старушки Марьи Долматовны, в старом деревянном доме на Ново-Басманной. Они жили вдвоем в маленькой полутемной комнате, где Анечка, бывшая Синдерелла, давала уроки английского языка приходящим ученикам, чаще всего бесплатно. И до самой смерти своей жила моя тетя в страхе, потому что была «преступницей» – «реэмигранткой».

А у нас, в Одессе, тем временем все шло своим чередом. Я все реже вспоминал мою тетю, потому что пошел в первый класс, а потом и в школу Столярского – моя бабушка была уверена, что я стану «великим музыкантом».

У нас в семье все любили музыку. Мама и тетя Циля играли на старом бабушкином пианино Чайковского, Шуберта, дядя Миля – модную на Молдаванке «Мурку», а папа «крутил патефон», и, когда я приходил к нему в гости, мы вместе слушали оперы.

Я тоже начал учиться играть на пианино, но вскоре мне это надоело, и я стал просить маму купить мне маленькую скрипочку. Мама сначала не хотела, но потом сдалась, купила скрипочку-четвертушку и повела на экзамен к Столярскому.

В нашем доме уважали Столярского. Бабушка называла его по имени-отчеству – Петр Соломонович, и говорила, что он сын «клейзмера», и, чтобы стать «великим музыкантом», я обязательно должен у него учиться.

И вот наступил день, когда меня одели в новый бархатный костюмчик, завязали под воротничок белый бант, и я вместе с мамой отправился на экзамен к Столярскому. Мы поднялись на второй этаж старой консерватории, той, что была напротив немецкой кирхи, и устроились на стульях в большой комнате, перед залом, где проходил экзамен.

Сидели мы долго. Я даже устал так долго тихо сидеть. Но тут подошла наша очередь, и я один без мамы вошел в зал. Справа от меня стоял огромный черный рояль, за которым на круглом стульчике сидел молодой парень, наверное, учитель, а прямо передо мной на возвышении другие учителя. Один из них, как мне показалось, был этот самый бабушкин Столярский.

Он был совсем не страшный – маленький, толстый, с круглой головой и круглыми очками. Посмотрел на меня, улыбнулся и спрашивает, вежливо так, как у взрослого: «Ну-с, молодой человек, ноты вы знаете?»

«Знаю», – ответил я.

«Сейчас посмотрим. Подойдите к роялю и отвернитесь».

Я подошел и отвернулся. «Дайте ему ноту!» – приказал Столярский тому, что сидел за роялем, и я услышал ноту. Отгадать ее было совсем нетрудно – мы часто играли так с тетей Цилей.

«Какая это нота?» – спросил Столярский.

«Фа! Фа!» – радостно закричал я.

«Правильно, мальчик. А теперь, какая?».

«Си бемоль».

«Хорошо. А аккорд можете отгадать?».

«Могу!», – уже уверенно сказал я, и услышал аккорд: «Рэ фа диез ля».

«Ну, молодец!».

Потом учитель